Соляра

Безнадежность неумолимо расползалась вокруг, как взрыв нервно-паралитического газа.

Скоро уже некуда было ступить.

Но вот нашелся тот, кто передвигался по городу натощак. Оценив масштабы бенца, он огляделся и, прыгая, будто по кочкам на мшаре, проворно подбежал к телефонному автомату – вызвать милицию: в поисках двухкопеечной монеты не мешкал, сразу набрал «02».

Трубка соседнего автомата, из которого звонила брызнувшая желто-красным женщина, свободно болталась на шнуре. Приглушенные разболтанной, дребезжащей мембраной, из нее раздавались интонации бешенства.

Я стоял рядом, вжавшись в стену дома.

Вдруг пошел слепой дождик, хотя погода стояла абсолютно безоблачная.

Я взглянул вверх и понял, что это капает из торца торчащего из окна кондиционера.

Подъехал милицейский патруль. Из «козла», подтягивая ремешки, поправляя кобуру, деловито просыпались менты, однако, не управившись с собой, стали блевать.

Я понял, что пора завязывать, и, поклявшись не брать больше сегодня в рот ни крошки, спустился в метро.

В туннеле эскалатора прохладно пахло нефтью. Несколько раз глубоко вздохнув, унял в себе дрожь.

Добрался до дома и рассказал все своим.

Отец молчал, а Оля, сказав: «Жить будешь», – попросила папу поставить на плиту кастрюлю с водой.

Я сидел на подоконнике спиной к открытому окну. Слегка накренившись, окно опустило в себя мою голову по горло, но отец спохватился и вернул меня к вертикали.

В согревшуюся воду Оля ссыпала с ножа кристаллики марганцовки. Они блеснули быстрым металлическим блеском, и стайка лиловых осьминожек, закружившись, замутила объем прозрачности.

Взяв литровую банку как черпак, я отправился в ванную промывать желудок.

Пока я возился с собой, умываясь, отец принес кастрюлю.

Мучительно низвергаясь в раковину розовым током, я, чтобы развлечься, представлял внутри себя живительный ручей.

Чуть позже Оля заглянула, чтобы сердито утешить своим обычным диагнозом: «Симулянтикус натураликус». Оля была одним из многоуважаемых терапевтов города и – с ее сорокалетним врачебным стажем – являлась средоточием авторитетных референций многих докторов города. В ее терминологии «simulanticus naturalicus» – даже применительно к кори – означал, что болезнь не серьезна и скорей обременительна не для ее носителя, но для заботящихся о нем людей.

Оля также сообщила, что собирается на чай к Тартаковской и вернется в начале двенадцатого.

Отец сказал, что зайдет за ней: «Мама, черкни себе памятку!»

Оля обиделась и напомнила нам о зеркале.

Пока отец звонил Тартаковской – просить не выпускать мать одну, я беспомощно сокращался, ритмично повинуясь спазмам. Мне стало казаться, что, так упорствуя, я могу выплюнуть свой желудок. Хватало меня ровно на одну банку. Вернувшись, отец меня пожалел: «Бедный мальчик».

Оля ушла, а папа сказал о происходившем у метро, что ничего удивительного. Вот когда он учился в пятом классе, одна нервная девочка на уроке географии ужасно волновалась, отвечая у доски: она никак не могла припомнить высоту пика Коммунизма, – и от волнения ее вырвало прямо в классе.

Через мгновение все тридцать семь учеников частым разнобоем выложили свою рвоту в проходы между партами, а молодая и истеричная учителка, было взвившись в испуге за завучем, как-то очень воздушно брякнулась в обморок оземь.

Потом дети, выбежав из класса, вперемешку беспомощно рыдали и плакали от пережитого.

Вечером в соседнем классе состоялось экстренное родительское собрание 5 «В». Оля опоздала, поскольку дежурила в приемном покое, но, скоро разобравшись в ситуации, наорала на завуча и, порывисто исчезнув, грянула дверью. Оказалось, завуч собиралась направить родителей на уборку помещения, где днем случился этот массовый конфуз (технички наотрез и со скандалом отказались этим заниматься).

Дома мать объявила отцу, что отныне, пока он учится в одном классе с этой нервной девочкой, завтракать он не будет.

«Бедная Адочка», – пожалела Оля тогдашнюю Аду Фонареву, в девичестве Сандлер.

– С тех пор я отлично знаю, что высота пика Коммунизма 7347 метров, – закончил отец.

– Папа, а что, если они действительно меня отравили?

– Ты такой же неврастеник, как и Ада, – рассердился отец. – Никто ничего тебе, кроме сахара, в чай не подкладывал. Сейчас поможешь перевесить зеркало – и сразу в постель. И не забудь выложить билет и деньги на столик в прихожей, а то посеешь.

Перевешивая зеркало, мы, конечно, его разбили. Собрали и выбросили продолговатые осколки, похожие на лепестки ветряной мельницы.

Я отправился спать в комнату отца.

Проснулся затемно. Сначала я не чувствовал голод, но когда посчитал, что проспал шесть часов, страшно захотелось есть.

Однако я не сразу направился в кухню, а стал припоминать, что мне приснилось.

А снилось мне, что в каком-то темном месте (в степи, на ночном?) собрались у костра пионеры. И я – поскольку наблюдал – был к их кружку причастен. Кратко обсудив, они выбрали одного пионера, чтобы зажарить. Так и сделали. Когда насытились, встал вожатый и с пафосом произнес:

– Теперь мы все повязаны. Но нам повезло. Когда мы вырастем, нам не придется выбирать конфессию, потому что теперь мы – каннибалы.

Я также с ужасом припомнил тяжелое чувство сытости во сне, как будто я съел этот сон.

Все-таки надо было поесть. Отца не было дома – он отправился за Олей к Тартаковским. В одиночестве я вкусно и плотно поужинал фаршированными перцами и вышел во двор.

Вскоре она вошла во двор и медленно побрела кругами, любопытно пялясь в окна. Я понял, что счет ей доступен.

Мы долго сидели на еще теплых ступеньках лестницы и разговаривали.

Волнистое пение цикад постепенно пропитывало бархат глубокой ночи.

Она вспоминала о своей семье.

Я рассказал ей немного о Москве, о том, что это большой круглый город, большая часть которого находится под землей.

Сашка Аскеров, спускаясь по лестнице, не любопытствуя, стрельнул у меня сигарету и звал прогуляться по набережной. Я отказался, он махнул рукой и лихо съехал в темноту по перилам, по спирали мелькнув огоньком сигареты.

Ей захотелось пить, я принес из дома воды.

Вернулись отец и Оля. Я коротко рассказал им о девочке.

Оля спросила, как ее зовут.

– Ирада.

Оля сказала, что постелет мне на балконе, а Ираде – в комнате.

Мы посидели еще и вскоре отправились спать.

Утром отец провожал нас в аэропорт. По дороге мы заехали в универмаг, купили Ираде джинсы и майку – в них она потом переоделась в туалете аэропорта.

Когда при посадке потребовали от нее паспорт или свидетельство о рождении (ее подростковый возраст не поддавался точному определению), отец предъявил Олино свидетельство о рождении, то самое, которое куда-то запропастилось.