Somniator

– Я же обещала тебе, что никогда не прощу ее и буду любить тебя вечно?

После этих слов у меня затряслись руки, а Кристина поцеловала мою щетинистую щеку и снова превратилась в маленькую девочку, уводя друзей в комнату. Дух ненависти покинул ее.

– Пьянь, – с омерзением сказала Элизабет, выхватывая у меня торт, понимая, что он находится в опасности, – а что стало с их группой?

– После «Somniator» их никто не записывал. Это все, что я знаю.

Когда мы с Элизабет возвращались с кладбища в годовщину смерти папы, она сказала мне:

– Готовь документы. Твоя картина добралась до финала.

Лиза держала руль и довольно улыбалась. Так мы оказались в Лувре.

Как забавно, что очередной выезд за границу снова инициировала эта женщина. Я искренне уважал ее мужа, который ни разу за эти годы не приревновал ко мне свою жену. Его даже не было с нами из-за работы.

Это был один из самых памятных дней в моей жизни. Под пирамидой сновала толпа людей всех наций, разных: богатых и не очень, ценителей красоты и коллекционеров. На выставку было нелегко попасть – там находились только особые лица, агенты и художники. Фуршет, поздравления, сотни возгласов и поздравлений – все, как положено.

После презентации на месте был организован аукцион. За каждую картину назначалась цена, и когда она доходила до критической, художник давал свое согласие на продажу. Часть суммы отходила организаторам, процент агенту, остальное обогащало творца и делало его «признанным при жизни». Мы с Элизабет сидели в первых рядах и с трепетом ждали того, что не могло однажды не прозвучать:

«Наполеон Мрия. Благоговение».

Все остальное происходило, как в тумане. Картину давно считали живой и божественной. Суммы выкрикивались все громче и выше, а я с кружащейся головой думал, зачем мне эти деньги. Хочу ли я отдать в чужие частные руки то, чем жил всю жизнь? Неужели нам с Кристиной не хватает моей музыкальной деятельности для того чтобы мы ни в чем не нуждались? Разве роскошь сделает мою дочь счастливой? И тем более меня? После того, как я услышал такую цену в фунтах стерлингов, которую я даже не мог себе вообразить, зал внезапно замолчал. Тишина звенела. Ни за одно полотно еще не озвучивали даже близкой суммы.

– Наполеон Мрия, согласны ли Вы продать…

И тут я встал. Встал и на английском обратился к публике:

– Простите, уважаемые, за этот цирк, но я не могу ее отдать. Картина едет домой.

Гул возмущения начал усиливаться, но потом Элизабет, широко улыбаясь, начала хлопать в ладони, кто-то ее поддержал, и в конечном итоге весь зал рукоплескал мне и моему решению.

– Браво! – услышал я и засмеялся сам.

– Ты оправдал мои ожидания, родной, – закричала Элизабет мне на ухо в шуме толпы. Я знала, что ты не продашься.

В тот вечер каждый гость пожал мне руку.

В Третьяковской галерее есть экспозиция современных художников, которых признали при жизни. Не помню, было ли это раньше, но сейчас точно так. Пока автор жив, полотно висит там, а после его смерти перемещается в другие залы и остается там на полных правах с историческими шедеврами навсегда. Вернувшись домой, мы с Лизой передали мою картину туда без права владения (то есть портрет, по факту, принадлежал мне), чем принесли Третьяковке немало лишних денег от посетителей, желающих воочию увидеть знаменитую «живую нарисованную».

Когда основной ажиотаж прошел, я выбрал спокойный денек и пошел один в галерею. Даже сейчас у картины толпились люди. Я сел напротив нее на скамейку и погрузился в воспоминания.

Сколько же лет ушло на то, чтобы довести портрет до нынешнего состояния? Годами я добавлял штрихи, мазки и делал Кристину все более взрослой, святой и живой. Сколько любви и тоски было в нее вложено? До чего же сильный трепет и восхищение переполняли меня в те дни? А ведь двадцать с лишним лет спустя я до сих пор люблю ее.

Кого? Кристину ли? Тот образ? Женщину на портрете?

Не знаю, сколько минут или часов я просидел перед картиной, погруженный в раздумья и сладкие грезы, пока, в конечном итоге не очнулся и не понял, что пора бы уходить. Я встал, улыбнулся, развернулся и снова увидел портрет прямо за скамьей, где сидел.

Меня перетрясло. Вытаращив глаза, с колотящимся сердцем я смотрел на стоящую передо мной в другой одежде Кристину – не свою дочь, а настоящую, реальную Кристину, такую же, как на картине, только теплую, живую и с несколько иной прической. Эти волшебные зеленые глаза смотрели на меня в упор, и я думал, что они сейчас убьют меня, потому что мое сердце никогда еще не стучало так быстро – даже на войне. Все возможные гормоны, казалось, выбросились в мою кровь, все детские чувства вылились на меня, окатили сверху, заполнили внутри и разрывали мое тело. Я был нем и неподвижен. Единственное, что смог осознать мой сошедший за секунду с ума мозг – это то, что, по всей видимости, с Кристиной творилось то же самое.

– Наполеон, – прошептала она и прижалась ко мне.

Больше двадцати лет я мечтал об этом дне ночами. Больше половины своей жизни я потратил на грезы о такой встрече. Больше ничего в этом мире мне никогда не было нужно так, как сей краткий миг.

Мы простояли рядом несколько минут – я, в том же неподвижном состоянии, и она, дышащая мне в шею.

– Я приходила сюда каждый день с тех пор, как мне рассказали про картину, на которой вылитая я, – говорила женщина, не отрывая от меня своей головы и не поднимая глаз, – и все пыталась поверить в это чудо. Смотри!

Она отстранилась и судорожно начала ковыряться в своей сумочке. Оттуда Кристина выудила рамку с давно забытой роковой фотографией. Я улыбнулся.

– Прости меня, Наполеон, – сквозь слезы говорила женщина, – я не восприняла ничего тогда всерьез, да и к чему эти слова? Всю жизнь я была одинока. А ты? Наверное, жена, дети?

– Дочь, – сказал я осипшим голосом, – больше никого. Все меня покинули.

– Ты не хочешь выпить кофе?

– Конечно, пойдем, – ответил я, улыбаясь, но окончательно не понимая, что происходит.

Если бы моя жизнь была голливудским фильмом, наверное, сейчас было бы самое лучшее время для финальных титров.

– Расскажи о своей жизни, – сказала Кристина, с неприкрытым восхищением сверля меня своими изумрудами, когда мы забились в угол какого-то уютного, тихого кафе, – все-все, с тех самых лет.

– Ты смеешься? – спросил я, не отрывая от нее глаз, – на это уйдет еще одна жизнь.

– Тогда расскажи, почему ты выставил портрет? И почему именно сейчас? Когда ты его закончил? И сколько писал?

– Писал с того дня, как подарил тебе фото, – сказал я смущенно опустив глаза, – и на это ушла почти вся жизнь, которой ты так интересуешься. Несколько лет полотно стояло дома, пока моя подруга детства не утащила его на первую выставку. Пройдя долгий путь по России и Европе, он попал тебе на глаза. Вот и весь сказ.

Глаза Кристины расширялись. Наверное, она не ожидала услышать столь необычную историю.

– Как же я могла быть такой глупой? – сказала она, поднося руки к губам.