Сомнительная версия

«Ферт какой-то», — сразу окрестил его Дудин. Субъект небрежно похлопывал себя лайковыми перчатками по тугой, жирной ляжке, затянутой в «варенку», и едва покосился с небрежной рассеянностью на вошедшего Дудина, облаченного в заношенный отечественный ширпотреб.

— Непростительная ошибка, чтобы не сказать преступление наших высоколобых чиновников и отцов города, что распорядились снести Сухареву башню, — говорил Иннокентий Михайлович, неторопливо листая какой-то фолиант. — Ведь будь в них истинно российский дух, культура и знание истории отечества…

— Пожалуй, вы слишком много от них хотите, они «вершат» события, «преют» на ответственных, как будто есть еще и безответственные, совещаниях, а читать им, бедолагам, и вовсе некогда, — заметил совершенно безобидным, индифферентным тоном субъект лощеного вида. — И пусть лучше мы с вами, дорогой Иннокентий Михайлович, переживем Сухареву башню, чем она нас!

— Так-то оно так, да не совсем, — вздохнул метр, достал из стола лупу и еще раз внимательно поглядел на старинную гравюру, а потом снял с полки первый том «Русских достопамятностей» издания А. Мартынова за 1877 год и открыл первую главу, где слева была литография Сухаревой башни. — Нет, нет, старожилу Москвы никогда, до самой смерти с этим преступлением не смириться! Все, что было вокруг, можно бы снести, но эдакую красавицу следовало оставить. С ней так много связано в русской истории! Бойницы этой башни смотрели на нас глазами древней столицы. Да вот послушайте-ка: «Сей памятник царствования Иоанна V и Петра, знаменитый по своему началу, занимает одну из высот Москвы на прежней ее границе, которую составлял Земляной вал в северо-восточной ее части… Некогда по Земляному валу тянулись стрелецкие слободы, где жили бессменные ратники, разделявшиеся на приказы или полки, как городская охранная стража, которая вне службы занималась ремеслами и торговлею. Таких приказов было двадцать, от 800 до 1000 человек. Около Сретенских ворот в конце XVII века имел свое пребывание Сухарев полк, названный по имени полковника его Лаврентия Панкратьевича Сухарева, от сего и само урочище это слыло — Сухарев, а впоследствии воздвигнутая там башня прослыла Сухаревою в память этого полка, верного престолу государя, когда крамольные приказы стрельцов в 1682 году восстали для истребления царского семейства: тогда Сухарев полк сопровождал Петра с матерью и братом в село Преображенское и Троице-Сергиев монастырь. Верной дружине пожалованы государем знамена, хранящиеся в Оружейной палате… Тогда же предпринято сооружение каменных Сретенских ворот с шатром, которые видом своим походят на прежний Адмиральский корабль с мачтою, а на втором их ярусе галереи соответствуют шканцам карабельным: восточная сторона — носу, а западная корме…» Увы, Сретенские ворота отцы города тоже не пощадили… — захлопнул книгу Иннокентий Михайлович, поставил на полку и снова принялся рассматривать гравюры в лежащем на столе фолианте.

— Добрый день, — проговорил терпеливо внимавший ему и деликатно стоявший в сторонке Дудин. — Если не ошибаюсь, перед вами «Старая Москва» Пыляева? Неужто кто-то сегодня сдал?

— От этого знатока-книгоеда нет никакой возможности что-либо скрыть, — кивнул Дудину, блеснув стеклами очков, Иннокентий Михайлович. — Он распознает название книги по формату, по сорту бумаги, а может быть, черт возьми, даже по запаху или излучаемым флюидам. Интуиция у него развита просто феноменально. Во всяком случае, цену он определяет, даже не открывая корешка. Страшный для нас, товароведов, человек, и слава богу, что таких спецов нет в УБХСС. Быстрее платите в кассу, Юрий Витальевич, а то он заставит меня передумать продавать вам Пыляева, — засмеялся Иннокентий Михайлович и многозначительно подмигнул.

Когда Юрий Витальевич уплатил за раритет и откланялся, Иннокентий Михайлович по-свойски пропустил Дудина за прилавок. Он подвинул ему стул, стоявший в нише, рядом с которой имелась специальная полка. Близилось время обеденного перерыва, и он прикрыл дверь в товароведку, чтобы никто не мешал их беседе.

— Ну, — глянул Иннокентий Михайлович с лукавой хитринкой и кивнул головой вслед недавнему гостю, — как ты думаешь, Володя, кто этот человек? Заглянул вроде бы мимоходом, уплатил три с половиной сотни за Пыляева в шнелевском переплете и был таков. Импозантная личность.

— Да, человек, судя по всему, с немалым апломбом. Наверное, какой-то деятель искусства, артист, — ответил Дудин, оглядывая с профессиональным интересом книжную полку, предназначенную специально для пользующихся особым доверием гостей.

— Артист, что и говорить, артист! — засмеялся Иннокентий Михайлович и от избытка чувств хлопнул ладонью по столешнице. — Причем на трагикомических ролях! Юрий Витальевич — приемщик бутылок в Столешниковом переулке! Мимикрия! Но как держится, шельмец, какого строит из себя сноба! Вот они, аристократы новейших времен, люди с деньгами, приобретающие антиквариат и библиотеки обнищавшей московской интеллигенции, — сделал он паузу, чтобы посмотреть, какой эффект произведут на Дудина его слова. — Нет, ты только представь: пришел ко мне со списком нужной ему литературы и отрекомендовался как доктор исторических наук, специалист по средневековому феодализму! Ей-богу, я ему сперва и впрямь поверил, даже и тени сомнения не было. Сперва не было, но через несколько минут, когда я заговорил с ним о конкретных исторических нюансах, о кризисе средневековой Руси, у меня зародилось некоторое сомнение; Юрий Витальевич сослался на то, что у него через два часа назначен коллоквиум, оставил список и был таков. Я решил: уж не обидел ли его своими дилетантскими рассуждениями и плебейским взглядом на исторические проблемы? А потом один человек открыл мне глаза, мы славно посмеялись, но я умолял его не выдавать никому тайны нашего мнимого господина «профессора», и ему до сей поры невдомек, что не только он один разыгрывает спектакль. Пусть думает, что я ему поверил, пусть считает, что провел меня за нос; эта маленькая игра, невинная шалость, доставляет мне порой удовольствие, я провоцирую его на велеречивые рассуждения, обращаюсь иногда якобы за консультацией и выслушиваю с серьезнейшим видом невероятнейшую ахинею. Как говорится, маленький домашний театр своего собственного разлива, но я вынуждаю его готовиться ко всякому очередному спектаклю. Вот увидишь, в следующий раз он непременно вернется к разговору о Сухаревой башне и Сретенских воротах. Уж что-нибудь да прочтет, вооружится кой-какой информацией и ударится в рассуждения, а порассуждать, стервец, любит. Через годик образую его, так и впрямь возомнит себя знатоком. А сейчас, представляешь, книги в мягком переплете он не покупает, подавай ему только в коже с бинтами и золотым тиснением. Но если попадается экземпляр в шикарном переплете — берет, анафема, даже не глядя на цену. Вкладывает капитал господин «профессор», ну а заодно заботится и об интерьере своего домашнего кабинета. Надо тебе сказать, изредка он книги по русской истории все же почитывает. Давеча поделился со мной по секрету, что в душе он — отпетый монархист. Ну я ему, конечно, сразу выложил трехтомник стихов двоюродного брата государя — великого князя Константина Константиновича и изданную в шикарном переплете драму «Царь иудейский». Пробил в кассу две сотни и умчался, счастливый до безумия. Нахватался вершков; он тебе выложит все и про Первую, и про Вторую государственную думу, про трудовиков, кадетов, социал-революционеров, социал-демократов, прогрессистов и анархистов-уклонистов, но понимание эпохи, связь времен ему недоступны…

— То ли дело мы, грешные, — проговорил с чувством Дудин, — возьмем и рваненькую, и трепаную, подклеим, переплетем и поставим на полку. У нас не те капиталы. Мы — букинисты-пролетарии, все добываем собственным трудом. Был я только что в Доме книги. Прямо-таки столпотворение во время выкладки. И книжников-то настоящих человек пять-шесть, а то все неофиты, молодежь. Конечно, многие толкутся просто из любопытства, но есть и такие, что покупают, платят, почти не задумываясь. Где были эти новоиспеченные любители семь, восемь лет назад, когда литература стоила в три раза дешевле? Если человек тянется к знаниям, то мода здесь вовсе ни при чем, ищущий купит то, в чем испытывает настоятельную потребность. Отчего же эти оголтелые сегодняшние любители не рвались в букинистические магазины раньше? Правда, есть и такие, что берут не ради моды, это сразу заметно по человеку и по тому, как он обращается с книгой. Я же разбираюсь в людях и вижу. Черт-те что нынче творится. Эти молодые люди вездесущи, в любом букинистическом они копают с каким-то фанатическим упорством старинку, выискивают что-то. Что они ищут?

— Это новое поколение «недоверчивых» молодых людей, их научили во всем сомневаться, и, к счастью, вовремя, — проговорил, глядя задумчиво на абажур настольной лампы, Иннокентий Михайлович. — Они хотят все знать. Они уже никому не верят, даже своим умудренным папам и мамам. Они хотят знать больше, чем их учили, и вообще сомневаются, правильно ли учили их. Они приходят сюда, переворачивают горы книг, мало покупают, но почти никогда ничего не сдают. И все это делается отнюдь не ради престижа. Они подлинные книгоеды, в отличие от большинства праздношатающихся собирателей. — Цены их никогда не останавливают, они знают, что только ложь стоит дешево, а за истину надо дорого платить. И платить лучше рублями, чем ценой непоправимых ошибок.

Ну стал бы ты платить за читаный-перечитаный том Шопенгауэра двести пятьдесят рублей? Нет! А эти подметут — только выложи на прилавок. Ницше им подавай, Василия Васильевича Розанова, Кэтле, Керхигора, абсурдалиста и оригинала Владимира Успенского, Ивана Аксакова, Хомякова, Лаврова, и непременно же хоть томик из собрания нашего незабвенного философа Леонтьева родом из Мещевского уезда Калужской губернии. А коллекционер и слыхом не слыхивал про Леонтьева, ты ему подавай «Тэ-ли-лэ» Крученых и Хлебникова, «Утиное гнездышко… дурных слов» или «Энциклопедический лексикон», а на худой конец Пушкина в издании Брокгауза и Ефрона, «Ослиный хвост и мишень» Гончаровой и Ларионова. А что за радость в том «Ослином хвосте»? Одно: редкость! Можно выгодно обменять или продать, потому как западные коллекционеры набили слишком цену на авангардистов… Да, раритет, условная ценность, потому что мизерный тираж. А что возьмешь для мозгов? Главное — лестно сознавать, что на полке у тебя стоит дезидерат, которого у других нет и вряд ли когда-либо предвидится. Ведь большинство коллекционеров, как я заметил, неудачники, люди не нашедшие себя в работе, в личной жизни, не имеющие согласия души с телом; всю нерастраченную энергию они отдают собирательству. Так уж устроен наш мозг, что ежели его недогрузить, если душа не поглощена каждодневной работой, то человек ищет для себя какое-то занятие и появляется отдушина, увлечение, или, как теперь говорят, хобби. И ведь чего только не собирают: марки, монеты, утюги, старые игрушки, открытки и экслибрисы, старые театральные программки и билеты, карандаши, перья для деревянных ручек, да мало ли чего еще. Ты вот книги собираешь, а хоть треть, хоть десятую часть их прочел? И не прочтешь до самой смерти. И хорошо это знаешь, а остановиться не можешь: для тебя стал важен сам процесс собирания, ты человек при деле, деле, которому ты служишь, а не оно тебе. Процесс стал самоцелью! Это болезнь! И притом затяжная. Да-да, ты ведь и сам, надеюсь, знаешь, что неизлечимо болен, хотя эта болезнь не из худших и кое-кто тебе может позавидовать. А эти молодые люди как-никак читают, наращивают, так сказать, потенциал интеллекта. Только во что выльется эта умственная энергия? Что они все диссертации философские собираются писать?

— Пора и нам с вами, Иннокентий Михайлович, сесть за диссертации, — хихикнул Дудин и потер переносицу.

— Вот именно, — кивнул тот. — Проанализировать, к примеру, спрос населения на литературу. Ведь чего только не спрашивают: и по гипнозу им дай, и по оккультизму, мистике, масонству, а авангардистов сколько ни поставь — все раскупят, черти.

А приключенцы, детективщики — эти хотят забыться под наркозом литературы от суматошной жизни. Остросюжетная литература для них вроде как опиум, средство подстегнуть измотанные нервы изрядной порцией острых переживаний. Прочел — забыл, но получил небольшую, хоть и бесполезную, в общем-то, встряску. Для мозгов опять же необременительно. Легко вошло — легко и вышло.

— А нет ли у вас, Иннокентий Михайлович, чего-нибудь интересненького для меня? — перебил Дудин, видя, что метр увлекся отвлеченными разговорами и его не скоро теперь остановишь.

— Тебя ведь, Володечка, ничем не удивишь, — вздохнул Иннокентий Михайлович. — Ну вот разве что «За мертвыми душами» Сергея Рудольфовича Минцлова. Знаешь эту книгу? Рядом с ней известный роман Михаила Чернокова «Книжники» не выдерживает никакого сравнения.

— Автора, разумеется, знаю, но именно «За мертвыми душами» никогда прежде не встречал.

— Да что ты, голубчик, бог с тобой. Кому другому, а уж такому доке, как ты, это вовсе не простительно. Прелюбопытнейшая вещь. Вот уж что надо обязательно любому коллекционеру прочесть. Роман, можно сказать, автобиографический. Рыскал по непролазным глубинкам Российской империи неутомимый собиратель Минцлов и отыскивал всеми правдами и неправдами раритеты, выкапывал их почти в буквальном смысле из-под куриного помета в некоторых запущенных барских имениях. Встретишь чрезвычайно прелюбопытнейшие описания всевозможных перипетий, зарисовки тогдашних нравов и русских характеров. Вот уж истинно образчик нашего извечного безалаберного отношения к собственной культуре. Прочтешь взахлеб, единым махом. Это тоже своего рода детектив, но без мельтешения должностных лиц. А цена — сорок тугриков. Почти бесценок для такой увлекательной вещи. Балую я, Володечка, тебя, но как-никак мы родственные души… — говорил он чуть замаслившимся голосом, с низкими, воркующими нотками и поглаживал бережно, точно котенка, блестевший глянцем хребет книги.