Сон над бездной

Начальник милиции начал опрашивать местных – Мещерский слов не понимал, но смысл был ясен – кто из этих крестьян-горцев что видел? Местные качали головами – нет, ничего мы не видели, ничего не знаем. Лица их хранили замкнутое угрюмое выражение. Потом начальник милиции подошел к Лесюку, вежливо козырнул.

– Что он ему говорит? – спросил Мещерский у Кравченко (должен же он понимать местную молвь, раз хвалился, что у него предки из Белой Церкви!).

– Говорит, что это, видимо, несчастный случай. Она упала со смотровой площадки и разбилась. Но вскрытие все равно будет, таков порядок, – ответил Кравченко.

– Сама упала? – спросил Мещерский.

Кравченко не ответил. Он смотрел в сторону Гиза. Тот все еще был здесь. Когда в ров спустились Лесюк и Павел Шерлинг, он подошел к ним. И сразу стало ясно, что они знакомы – причем давно и коротко. Правда, Лесюк выглядел удивленным – видимо, он не ожидал встретить этого человека здесь и при таких обстоятельствах.

– Кто все-таки этот тип? – улучив момент, шепнул Мещерский Кравченко.

– Понятия не имею. Вот что, Серега, ее коврик у тебя?

– Я его вон там в кустах положил, – ответил Мещерский. – Отдать им? – он кивнул на милиционеров. – Показать, на каком дереве он повис?

Кравченко колебался.

– Подожди. Возможно, чуть позже. Ты сам-то что про это дерево думаешь?

– Рябина растет далеко от того места, где лежало тело, – прошептал Мещерский. – Расстояние больше ста метров. И даже если траектория падения тела была… Нет, Вадик, все равно не получается.

– Чего не получается?

– Того, что она и ее коврик падали оттуда, со смотровой площадки, вместе.

– Она могла сначала швырнуть его вниз, – сказал Кравченко. – А потом уж…

– Что?

– Так, ничего. Они говорят сейчас про один вариант – несчастный случай. А сдается мне, тут уже целых три варианта набирается.

– Это мог быть несчастный случай, она могла броситься вниз сама, и ее мог кто-то столкнуть, – сказал Мещерский. – А если так, то… Слушай, нам надо показать им, где мы нашли коврик.

– Мы сделаем это потом.

– Но почему?

Кравченко указал глазами на Лесюка – тот в который уж раз повторял сраженному несчастьем Шерлингу и этому странному незнакомцу Гизу: «Там пролом в стене не заделан, она и сорвалась! Оперлась о загородку, не предполагала, что та на соплях держится, ну и… Уволю прораба-подлюку! Под суд его, сукиного сына, отдам!»

Мещерскому показалось – нет, конечно же, показалось, быть того не могло при таких ужасных обстоятельствах! – на красивом лице Гиза промелькнула как тень усмешка.

Глава 13 ПРЕКРАСНЫЙ ОБРАЗ. ОТДЕЛЬНЫЕ ФРАГМЕНТЫ

Все дальнейшее плыло, кружилось, вращалось как во сне – и не только для сверхвпечатлительного Мещерского. Для многих. Туристов в этот день в Нивецкий замок не пустили, все экскурсии отменили. Мертвое тело увезли в город. Но стражи порядка остались. Из всех гостей Верхнего замка они побеседовали только с Павлом Шерлингом и Лесюком, остальных – даже Кравченко с Мещерским, первыми спустившимися в ров, – не стали пока обременять допросами. Зато активно опрашивали обслугу – заглядывали на кухню, в гараж, в официантскую, а также к музейным хранителям.

Нивецкий замок наблюдал за происходящим. Толстые стены, каменные своды привыкли на своем веку ко многим вещам. И слушать они умели – это смутное эхо чужих секретов.

– …Ищешь ее? Ее здесь нет. Тут только я одна.

– Никого я не ищу. Просто зашел. Тоска замучила.

– Тоска?

– Да, тоска.

Рыцарский зал – главная достопримечательность Нивецкого замка. Обшитые темным мореным дубом стены. Хоры наверху: давно, когда тут давали званые балы, на этих хорах играл оркестр, специально приглашенный из Вены. Приглашенный владельцами замка графами Шенборн, так славно начинавшими в эпоху крестовых походов свою семейную хронику и так резко, так страшно оборвавшими ее перед самой Второй мировой здесь, в глухих чащах этих горных лесов. В нынешние дни в Рыцарском зале открылась постоянная экспозиция по истории замка и края, здесь было собрано все, что еще сохранилось, что чудом не сгинуло после двух войн.

Возле мраморного бюста эрцгерцога Леопольда спиной к окну стоял Богдан Лесюк. На верхней ступени дубовой лестницы, ведущей на хоры, – Злата Михайловна. Богдан зашел в зал, когда она уже была там, на хорах, разглядывала немецкие гравюры, развешанные в нишах (их очень любили рассматривать и фотографировать туристы). Она увидела его первой и спросила: «Ищешь ее?» Он ответил: «Никого я не ищу». Никого и ничего. Это просто тоска. Тоска грызет мое сердце. И даже этот прекрасный образ на фоне обшитых дубом старых стен не может эту тоску прогнать, убить. Прекрасный женский образ, расчлененный воображением на отдельные фрагменты…

– Что ты на меня так смотришь, Богдан?

Отдельные фрагменты – прекрасные волосы, прекрасные плечи, прекрасная кожа, прекрасные глаза, зубы, губы, ноги и то, что между ног…

– Ты с ума сошел? Пусти, что ты делаешь?

Дубовая лестница на хоры была преодолена в три прыжка – Богдан оказался возле Златы Михайловны, возле своей прекрасной тетки. Прекрасный образ, разъятый на отдельные фрагменты, еще прекраснее вблизи, в ощущении. Порывистое объятие, жадный поцелуй, как укус, – в губы. Потом еще один в шею. Пальцы мнут, комкают на груди кружево топа – прекрасное декольте. А под топом от Версаче ничего нет – горячая плоть.

– Богдан, нас тут застукают!

Она отстранила его от себя мягко, но решительно. Он порывался снова поцеловать ее, но она ладонью прикрыла его губы.

– Сумасшедший. Животное… Твой отец меня выгонит, если узнает…

– Какое ему дело до нас с тобой? – Богдан до боли сжал ее руку.

– Я думаю… подожди, ну, прекрати же, перестань… я думаю, тебе надо с ней поговорить, – Злата Михайловна попыталась отвлечь его. – Бедная девочка. Вот, теперь она – сирота. Я знаю, каково это. Мы сами с Леськой росли без матери. А отец… Ну, что такое отец, что он может дать дочери, кроме разочарований? Она там, на галерее. Я проходила, видела ее. Девочка плачет. С ней только Илья. Ну, поди, поди к ней.

– Потом. После.

Она ерошит его темные волосы. Странно – вроде бы она гонит его прочь из этого пустого сумрачного зала (люстры богемского хрусталя не горят по причине музейной экономии), гонит от себя. И вместе с тем – это видно по ее лицу, она не в силах этого скрыть – она довольна, что он не уходит. Туда, на галерею, где рыдает Маша Шерлинг – та самая Маша, которую на Рождество в Лондоне Богдан тайком от ее родителей дважды возил в Брайтон. С которой переспал там в приморском отеле без особых для себя последствий, лишь слегка удивившись, что, оказывается (вот штука-то!), он у этой девчонки, помешанной на своей скрипке и международных конкурсах, – самый первый.

Эта смешная, нескладная девчонка рыдает, сморкается в носовой платок. Губы ее распухли, глаза покраснели от слез. Неважно она выглядит в горе, хуже некуда. А тут – прекрасный женский образ, манящий, полный соблазна, безмятежности и… Богдан заглянул в глаза Златы:

– Ты что?

– Ничего… так. Отпусти меня. Ужасно все, правда. А мы ведь с Лесей (так Злата по привычке называет свою сестру Олесю Михайловну, мать Богдана) не хотели сюда ехать. Твой отец настоял. Я и на Шагарина-то смотреть не хотела, как-то мне не по себе было…