Сон Вовы

Любившая, не любившая, свободная, несвободная, родившаяся и родившая, не крестившаяся, отбившая земных поклонов без счета, хоронившая, провожавшая, прощавшая, прощавшаяся, пившая горькую, умиравшая, ждавшая, не ждавшая, забывшая, забытая, одним словом, сама себе небольшой, сильно руинированный, но заново отстроенный город-крепость, город-герой!

Теперь немного о нем.

Он - мужчина с маленькой буквы, но и этого ему вполне достаточно, чтобы иметь власть. Он никогда не был похож на самого себя никогда сам себе не равен, так что ни о какой демократии в пределах этой суверенной территории речи вообще не могло быть. Он так изменялся каждый раз (или наоборот - не менялся, отставая от моих опережающих ожиданий), что я его даже не сразу узнавала, долго заново знакомилась, и лишь немного побыв, вспоминала, что раньше где-то встречалась.

Впрочем, может, он и на самом деле был не один, а их было несколько, теперь уже не помню. Просто мне по-настоящему не везло никогда ни с одним, поэтому память и оставила только его одного, стерев многократность потери. Неужели же, думаю я, миру обязательно нужно отдавать всех своих любимых? И одного достаточно - мертвое тело дважды не хоронят... Волосы его то были полны ветром, то отливали золотом, то подергивались ночным мраком, из уст срывались изысканно-беспардонные словечки очередного московского "стеба", тут же налету расхватываемые слегка обанкротившейся столичной публикой, близкой к искусству и насквозь пропахшей вином и мочой. Но однажды вся эта разношерстная грива волос и слов ко всеобщему изумлению покрылась патиной - как бы забронзовела - и изо рта стали извергаться уже не слова, а львиный рык, стон, хула... Я даже руку отдернула, но тут же и восхитилась: ряженый, натуральный же ряженый! его бы в наш русско-советский балаганчик до конца жизни, по гроб... Куда там юродивым и киникам, вместе взятым!

Так я восхищалась и любовалась - до боли, до тех пор, пока все это от родного крымского загара до неопределенного цвета глаз окончательно не ушло в вечную зелень калифорнийского лета.

У меня даже чувства потери не осталось - не приобретала. Что осталось, так это память о каких-то там гумилевских конквистадорах, смятых брабантских манжетах с осыпающимся с них золотом и дурной запах бывшей, мертвой жизни.

Еще остался розовый колобок - игрушка (но об этом потом).

– Желаю вам никогда не меняться, - сказал он на прощание.

И мы не меняемся. Живем сколько можем, а потом нас заменяют на наших детей.

"Младенец же возрастал..." (От Луки 2 40).

...А Вова лежал в своей люльке, подвешенный - крюк для этих целей специально был вбит в потолок. Чуть покачиваясь, он время от времени выпускал из себя положенное количество плача, смеха, гуканья и прочих детских отправлений.

В своем воспитании сына я руководствовалась простой истиной, вычитанной у одной женщины-поэта: воспитать ребенка нельзя, его можно только заговорить.

И мы разговаривали, заговаривали. Сидя рядом с люлькой, жили для него, для Вовы.

– Так вот! В тот самый день, над синими водами поверх стоящих в ней кто по колено, а кто по горло стариков и младенцев, под чужую молитву - на всю эту картину взирал совсем не Тот, во славу Кого эта молитва возносилась...

– Спорно. Тот - не тот...

– Да нет, тот. Только взирал он на них с улыбкой снисходительной и отчасти лукавой и благодать свою ниспосылать отнюдь не спешил -оставайтесь, мол, оставайтесь в сих водах вечными, неразумными, неродившимися детьми, не смеющими выходить из-под чужой воли! Не благодать, а вечное рабство было нам даровано...

– Но народ не виноват, нет!..

– Но все же пришли, все, как один!.. Народ веры желал...

– Не считая женщин и детей...

– Ха!..

– Желал?! А как же родной, незабвенной памяти Перун? Разве его он не желал?..

– Баснословное языческое идолослужение!..

– Желал, желал! А потом взяли да и отпихнули подальше от берега - плыви куда хочешь. А сами вступили в воды добровольным стадом, с деточками на руках...

– Твои деточки и понятия не имели об идее государственности!..

– Мои-то как раз имели!..

– Все пришли, со всеми потрохами, прорехами...

– А цель одна - заставить цивилизованный мир поверить в то, что мы тоже человеки.

– Просто хотели избавить людей от страха перед варварами. Мы ведь уже, как ни странно, и в то время были для всех страшнее арабов, болгар, чумы и холеры...

– ???

– Да, да, да!..

– Почему, вы думаете, на площади в Антиохии стояла скульптура, на постаменте которой изображались последние дни города перед разрушением его росами? Ведь мы даже не предполагали туда вступать!

– Спасибо, надоумили...

– Бог шельму метит...

– И пошло-поехало...

– Знаем, знаем! Владимир вспахал, остальные засеяли... Петр Первый...

Социал-большевики... Кремлевские псевдонимы...

– А вы знаете, почему в словосочетании Союз Советских Социалистических Республик изначально отсутствовало слово "русский"? Только невежественные переростки могут отыскивать здесь попытку ницонального ущемления. Дело в другом! Предполагалось запаучить в это словосочетание страны не только по нашей, ближней территории, но и по всему миру с центром, конечно же, в Москве, потому что "моя Москва, ты всем близка". Представляете? Республики, страны, континенты, созвездия, галактики - единая вселенская зона под названием СССР. Красиво?..

– А в жизни красоты как раз и крылась жизнь красавиц...

– Но их дурманил лоботряс и развивал мерзавец... Знаем, знаем...

– Все мы рано или поздно проснемся в одной космической дыре...

– Москва - Третий Рим, а Четвертому не бывать...

– Жаль, сорвалось...

Его глаза во время этих "дискуссий", помню, совсем стеклянели, делались похожи на елочные лампочки, где свет и тьма четко дозированы.

Свет-пунктир. Тьма-пунктир. Конец- начало. Начало - конец... Но однажды я почувствовала, что света осталось ровно на одну вспышку. И все, конец праздника.

Он сидел какой-то расползающийся, распухающий чернотой - маскарадное кружево на шее как следы чьих-то скрюченных пальцев, волосы висят кусками раскрашенной пакли. Он был похож на принаряженное привидение своего пра-прадедушки, рассказывающее злым детям страшную сказку. И одновременно на Вову. Когда тот плачет от собственной обиды кого-то.

Но тут подмученные, взбодрившись, собрались с силами и грянули хором:

И стоял на холме на возвышенном Дом для идолов для языческих, Для перунов-кумиров стародавних, Кровью человеческой вскормленных Жертвенным огнем опаленных.

Но велел тут князь разослать гонцов В земли дальние иноверные, Чтоб искать с огнем веры истинной, Правды-правдушки, но не матушки...

Воротились гонцы назад и дружно сказывали:

Нет на свете, князь, красоты такой, Красоты святой и такого зрелища, Что видали мы во другой земле, На другом холме, в храме греческом!

Словно, князь, уже не на земле стоишь, А на небе, князь, в светлый рай летишь.

Принялись тогда всех кумиров жечь, Побивать ногой, словно бестолочь, А других хлестать саблей вострою По живым телам опостылевшим.