Сонька Золотая Ручка. История любви и предательств королевы воров

— Слава богу, что не догадываются.

Спустя полчаса они уже шагали по Дерибасовской, в каком-то магазинчике накупили круассанов, с удовольствием поглощали их, что-то шептали друг другу, смеялись.

По пути заглянули в модный магазин одежды, капризно перебрали выставленные платья и костюмы, ничего стоящего не нашли, вышли оттуда и вдруг…

Первой Михеля увидела Михелина. Замерла, заставила мать отступить назад в магазин.

— Сонь, глянь.

Теперь Михеля увидела и воровка.

Он двигался им навстречу. Доставал из бумажного кулька вишни, выплевывал косточки прямо под ноги, водил головой, внимательно всматриваясь в прохожих, то улыбаясь, то хмурясь.

Следом за ним в десяти шагах толкались два филера.

— Чего он такой? — прошептала Михелина. — Может, выпил?

— Не похоже, — ответила Сонька. — Больше как дурной.

Они дождались, когда вор проследует мимо, быстро выскользнули на улицу, и тут их ждал второй сюрприз.

Сонька на противоположной стороне улицы заметила еще одних знакомых — «жениха» и Груню.

— Миха, «жених»!

Они торопливо зашли за ближнее дерево, подождали, когда парочка удалилась, выскочили на мостовую с намерением остановить пролетку.

…Ближе к вечеру Михель от усталости еле держался на ногах. Брел медленно, часто присаживался на свободную скамейку, уже без былого интереса и улыбчивости смотрел на прохожих, затем с трудом поднимался и ковылял дальше.

Действие морфия заканчивалось, вор все сильнее ощущал беспокойство, тревогу и растерянность, все чаще оглядывался, бессмысленно скалился, неожиданно ускорял шаг, затем так же неожиданно останавливался и начинал тихо скулить.

В какой-то момент он вдруг побежал, увлекая за собой удивленных филеров, бросился в ближайшую подворотню, пересек полупустой двор, попытался затаиться в темном закутке, но увидел погоню и снова пустился бежать.

Филеры догнали его, повалили на землю, скрутили.

Михель визжал, вырывался, кусался, издавая невнятные звуки и вращая обезумевшими глазами.

— Срочно в госпиталь! — распорядился один из филеров, удерживая беснующегося вора на земле. — Нужен укол!

Они подхватили его под руки и под удивленными взглядами жильцов потащили на улицу.

Егор Никитич остановил пролетку напротив входа в театр, сказал Даше:

— Жди, я скоро.

Поднялся по ступенькам, вошел в фойе, увидел Изюмова в ливрее.

Тот также заметил следователя, от неожиданности напрягся, сделал пару торопливых шагов навстречу.

— Гаврила Емельяныч у себя… В дурном расположении духа-с.

— Что еще, кроме дурного расположения?

— Пытались узнать о вашем предыдущем визите, однако ничего не выведали.

— Иных новостей никаких?

— Публика совершенно не заинтересована в театре. Не на кого ходить. Артистов нет-с!

— Ничего, в скором времени и артист появится, и публика попрет! — загадочно бросил Гришин и заспешил наверх.

— Проводить?

— Сам.

Гаврила Емельянович действительно находился в дурном настроении и при появлении Егора Никитича как раз принимал порошок от мигрени.

Узрел в дверях следователя, от неожиданности замер.

— Боже праведный!.. Неужели вы, Егор Никитич?

— Зрение отказывает, Гаврила Емельяныч? — усмехнулся тот.

— Скорее голова!.. Миловать пришли или казнить?

— Беседовать, — Гришин без разрешения сел в кресло, закинул ногу на ногу. — Сказывают, у вас дурное расположение?

— Омерзительное. Пакостное. Гнусное!.. Была б веревка, немедленно полез бы в петлю.

— Полагаю, желающих принести вам веревку предостаточно.

— Да, да, да!.. Потому что все вокруг разваливается, разлагается, рушится!.. И главное — рушится культура. Литература, живопись, театр! А общество, лишенное всего этого, — мертво! Только сорняки, только убожество, только дикость могут произрастать на таком поле! Никого не помнят — ни диктаторов, ни царей, ни императоров, потому что это тлен!.. Помнят только искусство!

— У вас действительно скверное состояние, Гаврила Емельяныч.

— Я плачу по ночам. Плачу и рыдаю. Потому что театр, которому я отдал всю свою жизнь, — мертв!.. Сюда не ходят, здесь не страдают, здесь больше не сходят от восторга с ума!.. Пусто и страшно!

— Я как раз, Гаврила Емельяныч, пришел по этому вопросу.

Филимонов искренне вскинул брови.

— Знаете, сударь, это даже не смешно. Страшно!.. Департамент полиции — и театр!.. Жуткий сон! Вы шутите, Егор Никитич?

— Ни в коем разе, — следователь поднялся, извлек из кармана позолоченный сундучок, показал его директору. — Здесь успех вашего театра, его возрождение, будущее.

— Вы интригуете, Егор Никитич.

— Это в моей профессии, — он открыл сундучок, вынул из него сверкающий черный бриллиант.

Зрачки Филимонова расширились.

— Что это?

— Знаменитый «Черный могол».

— Откуда он у вас?

— Вас интересует, откуда он у меня или зачем он здесь?

— Пожалуй, второе.

Гришин положил бриллиант снова в сундучок, спрятал его в карман.

— Разумеется, вы помните приму вашего театра мадемуазель Бессмертную?

— Это ее камень?

— С чего вы взяли?

— Мне так показалось. Ее мать ведь знаменитая Сонька Золотая Ручка, и, по слухам, она как раз украла камень у князя Брянского.

Следователь помолчал, оценивая услышанное, кивнул:

— Да, камень этот сейчас принадлежит госпоже Таббе.

— Я знаю… Вернее, догадываюсь. А почему он у вас?

Егор Никитич быстро поймал замешательство директора, усмехнулся:

— Вы вновь, Гаврила Емельяныч, начинаете не с той стороны, — встал, подошел к буфету, налил себе воды, выпил. — Мадемуазель мечтает вернуться в театр.

— Я это знаю. Она приходила сюда, достаточно умело изменив внешность. Поначалу я ее даже не признал.

— Вы, Гаврила Емельяныч, получите этот бриллиант, если Бессмертная выйдет на сцену.

Директор театра вспотел.

— Как вы себе это представляете?

— Никак… Решить вопрос — ваша обязанность, если желаете стать обладателем бесценного камня.

Директор тоже встал.

— Егор Никитич, миленький… Это либо издевательство, либо провокация. Естественно, я мечтал бы владеть бриллиантом, но вернуть мадемуазель Таббу в театр — сумасшествие!.. Вы лучше меня знаете, что она на прицеле у полиции. Как только она выйдет на сцену, ее немедленно схватят!