Соперница с обложки

– Славик, прежде чем копать землю, сгреби, пожалуйста, листья, – нравоучительно проговорила ему в спину Наташа, когда он, в очередной раз не сказав ей ни слова, к чему она его без конца призывала, собрался идти копать землю под яблонями.

– Хорошо, – пробубнил Лозовский, старательно скрывая свое раздражение.

Нет, как бы ни была страшна по властной сути своей Марианна, у нее всегда хватало ума и такта замолчать в нужный момент. Она всегда безошибочно угадывала его настроение и зачастую подстраивалась под него. Капризам его – нет, не потакала. Но вот если его что-то угнетало, то деликатно воздерживалась от вопросов и потом мягко настаивала на помощи.

Это-то со временем и начало бесить Лозовского. Именно материнская опека Марианны свела на нет его пылкое серьезное чувство.

– Там под навесом возьми специальный скребок для листьев, – продолжала поучать его Наталья, провожая до порога. – Сгреби их в кучку, потом сожжем. А с листьями не копай, Славик.

Да понял он! Понял давно, что должен делать с листьями, скребками и лопатами. Не может понять до сих пор, что ему делать с этой нелепой ужасной ситуацией, в которую он попал.

Тот парень, который с ним беседовал в кабинете Марианны, улыбчивый Андрюша Дмитриев, был вовсе не простачком, каким хотел казаться. Это только глупая корова Тамара Федоровна Чалых могла так о нем подумать. Вывалившись из кабинета в приемную, она, некрасиво скривив рот, процедила с глупым высокомерием:

– Пацан! Что он может понимать-то!..

Нет, дорогуша, все не так. По его личному мнению – мнению Ярослава Лозовского, – Дмитриев был хоть и молод, но достаточно опытен и хитер, и он сразу понял, что девяносто процентов опрошенных ему врут.

А врали-то все! Потому что все потом живо обсуждали в курилке, кто и что сказал и как именно следователь их об этом спрашивал. Сурков один в разговорах почти не участвовал.

Тоже та еще темная лошадка. Помалкивал и все в сторону Лозовского хитро косился. Кажется, даже подмигнул один раз. Пускай себе подмигивает, ему-то что! Его совесть чиста… почти. А что тянет внутри и побаливает, так это только его личное и ничье больше. Он даже Наталью к этому допустить не может, хотя и считает ее очень близким человеком.

Лозовский прошел под навес, оставшийся еще от прежних хозяев, попинал трухлявые столбы, с трудом удерживающие крышу, отметил со вздохом, что и тут придется все переделывать, и полез за скребком в дальний угол.

Скребок и не скребком был вовсе, а скорее веером, состоящим из тонких металлических прутьев, бесполезным совершенно, на его взгляд, инвентарем в домашнем хозяйстве. Сколько он ни пытался собрать им листья, у него ничего не выходило. С сухими яблоневыми еще кое-как справился, а вот под березами, которые окаймляли весь участок по периметру, – хоть на колени становись и собирай руками золотистое монисто, сброшенное тонкоствольными красавицами. Отбросил скребок-веер, взял метелку и начал гонять листву по ветру. Пару раз наткнулся взглядом на Наталью, которая с изумлением наблюдала за ним из окна кухни. И даже видел, как она покачивает головой, то ли недоумевая, то ли осуждая тщетность его усилий. Но продолжал настырно махать метелкой в сторону подрастающейся лиственной кучки.

– Ничего! Пускай не сразу, но мы со всем справимся, так ведь? Подумаешь, беда какая, решил расстаться с любовницей! Не я первый, не я последний! – пытался утешить себя Лозовский. – Нечего было сразу на нее западать. Купился, как пацан, на крокодиловы слезы!..

О том, что с Марианной ему было хорошо достаточно долго, он не хотел сейчас вспоминать. И о том, как встреч с ней ждал, вздрагивая от каждого телефонного звонка, старался теперь тоже не думать. И о том, как жаждал ее холеного тела, до поры до времени считая его самым прекрасным на свете.

Ни о чем таком не хотел теперь вспоминать Лозовский, сворачивая толстым жгутом сразу десяток газет и засовывая их в самую сердцевину шуршащей пирамиды из опавшей листвы.

Ни о чем хорошем, что связывало прежде его и Марианну, нельзя было теперь думать. Это не привело бы его ни к чему. Это снова отбросило бы его на полтора года назад, в то время, когда он еще мог наивно полагать, что у них двоих есть будущее.

Какое будущее?! Какое??? Он идиот, глупец желторотый и к тому же зарвавшийся в своих мечтаниях. Так, кажется, сказала Алла, когда, узнав об их с ее матерью романе, ввалилась к нему на квартиру среди ночи.

– Ты и впрямь считаешь, что она выйдет за тебя замуж?! – надрывалась она в злобном хохоте, падая на его кровать прямо в зимних сапогах.

– А почему нет? – удивленно отозвался он тогда, потому что неоднократно думал об этом и не видел абсолютно никаких препятствий. – Кто нам может помешать, ты, что ли?

– Мне плевать! Я-то тут при чем?! – Кажется, в этом месте Алла принялась снимать сапоги, затем забросила их в дальний угол его спальни.

– А кто может нам помешать?

Он все еще не понимал, куда она клонит, как не понимал причины ее полуночного визита и того, почему она разувается и снимает с себя верхнюю одежду, развалившись поперек его кровати. Он все еще в тот момент думал о себе и о Марианне, с которой расстался буквально пару часов назад.

– Вам никто мешать не станет, – рассмеялась в который раз Алла, принявшись теребить пуговки на вязаной кофточке. – Да и посмел бы кто! Кто посмеет восстать против Марианны Волиной?! О чем ты?!

– Тогда о чем речь?

Вот тут он забеспокоился, увидев, как ее кофточка летит с кровати следом за сапогами, потом туда же последовали лифчик и штаны.

– Ты что делаешь, Алла?!

Лозовский тогда попятился из спальни, намереваясь удрать. Еще не хватало ему скандальных ситуаций подобного рода!

– Я? – Она спрыгнула с его койки в чем мать родила, успев к тому моменту покидать в угол всю одежду. – Я собираюсь соблазнить глупого любовника своей матери, который вдруг с чего-то возомнил себя очень важной фигурой на шахматной доске жизни Марианны Волиной.

– Я ничего не возомнил.

Он все еще пятился к двери, хотя оторвать взгляд от девушки было сложно, она казалась совершенством. Совершенно прекрасной была ее молодость.

– Тебе лучше одеться, Алла, – промямлил он тогда.

Конечно, промямлил, не был его протест твердым и уверенным. Он и протестом-то не был, а протестовать стоило. Стоило гнать прочь из дома поганой метлой эту юную искусительницу, плюющуюся ядом в адрес собственной матери. Она…

Она ведь все отравила, если, отбросив все детали, взять и разобраться сейчас по сути. Она вбила клин между ним и Марианной. Она трактовала каждое слово, каждое действо своей матери в извращенном изгаженном клюве. И она в конце концов добилась того, что и он стал присматриваться, стал подмечать, стал копить недовольство.

Случались и моменты просветления, конечно, когда он вдруг принимался жалеть бедную Марианну, за спиной которой творится дикое предательство, – он ведь не пренебрег юным телом ее дочери, не устоял. И тогда он каялся, тогда любил свою взрослую любовницу с утроенной силой и позволял ей делать с собой все что угодно. Позволял подавлять его волю, позволял себе подчинение, хотя и знал, как противно будет потом. И противно становилось. И не столько от самобичевания, сколько от гнусной трактовки, изрыгаемой пухлым красивым ртом Аллы.