Соперницы

22 НЕ ОДНО, ТАК ДРУГОЕ

На рассвете третьего дня после того, как с хозяйкой «Китайского мисканта» Дзюкити случился удар, она отошла в мир иной. Ее похоронили на родовом кладбище в одном из храмов квартала Самэгахаси, что в районе Ёцуя. После того как на седьмой день отслужили заупокойную службу и в ответ на поминальные подношения оделили всех сластями и платками фукуса,после того как мало-помалу покончили со множеством необходимых дел и прибрали в доме, прошло совсем немного времени — и вот совсем уже близко подступил конец года.

Хотя для продолжения дела в доме гейш «Китайский мискант» имелась, к счастью, опытная распорядительница, но все же после кончины Дзюкити старик Годзан был отягощен сотнями всевозможных забот. К примеру, ему самому приходилось решать, во что лучше нарядить на Новый год гейш и учениц своего заведения. Воспользовавшись тем, что на поминках седьмого дня все близкие вечером собрались в доме, старик обиняками дал понять о своем решении: дальше мужчине одному не справиться, и он либо передаст дело тому, кто пожелает его вести по-прежнему, либо вовсе продаст дом. Сам же он наймет у кого-нибудь на втором этаже комнаты и снова вернется к профессии рассказчика, так и проведет свои закатные дни, а их, должно быть, немного осталось.

Этой ночью распорядительница О-Сада почти не спала и разобралась наконец с подарками по случаю окончания года для всех чайных домов, где бывали их гейши. С утра она отправилась обходить с подношениями прежде всего самые важные места. Годзан, как и ежедневно, занят был просмотром бумаг, хранившихся в комоде и в шкатулке. Увидев, что вернулась домой О-Сада и что у неё, несмотря на зимний холод, на лбу выступили капельки пота, он окликнул её:

— Много хлопот у тебя нынче. — Годзан снял свои стариковские очки в толстой латунной оправе. — Ты бы уж полегче как-нибудь, отдохнула бы. Не то выбьешься из сил да и свалишься в такое-то время, что я тогда делать буду? Ты вот что, О-Сада, если сейчас освободилась, зайди-ка на минутку ко мне. Я хочу тебя еще кое о чем расспросить.

— О чем же? Если я знаю…

— Честно говоря, я о том, как быть с гейшами… Там, на втором этаже, наверное, все уже известно? Я после всего с ними еще не говорил, а что они-то — обсуждают? Что каждая из них думает?

— Ханаскэ сказала, что, если хозяин спросит, скажет, что собирается перейти в другой дом.

— Вот оно как… Кикутиё, к счастью, выкупили в прошлом году, так что теперь у нас только две гейши, Ханаскэ и Комаё, остальные еще малы, с ними дело как-нибудь устроится.

— Вот как раз о Комаё… она вроде бы говорит, что хочет уехать в провинцию.

— Что? Уехать в провинцию? С ума, что ли, она сошла? Я-то ждал только случая, думал, что, когда решится дело и Комаё войдет в семью актера Хамамурая, тогда уж… — ну, это между нами, конечно… Я подумал, что с неё вполне достаточно, и собирался на этом разорвать её контракт вчистую…

— Ох, хозяин, с этой историей все не так радостно. Там у неё давно уже кончено.

— Ну, неужели? Так они расстались? А я-то думал, вдруг… собирался, хоть это и малость, но по крайней мере дать ей гардероб в приданое… Так отношения между ними порваны?

— Вот уж этого я толком не знаю, но про замужество, похоже, говорить не приходится.

— Ах, вот оно что! То-то я и толкую, никуда не годится стареть! Когда дело доходит до разговоров о любви, я уже ничего не понимаю…

— А что касается женитьбы актера из дома Хамамурая… Что сказать, сейчас много идет пересудов тут и там, говорят, будто бы вот-вот, весной, он женится на некоей Кимирю, она раньше была в доме «Минатоя».

— Ох ты!.. Вот как! Нашей Комаё, стало быть, невмоготу теперь тут оставаться, потому она и говорит, что уедет в провинцию. Бедная! Но Комаё и сама тоже… может быть, она чересчур смиряет свою гордость? Ей бы надо было высказать ему разок свои упреки!

— Мне об этом мало известно, но Ханаскэ рассказывала, что одно время у них были большие скандалы, так что даже со стороны смотреть было страшно. Я тоже в душе опасалась, не вышло бы чего, но тут как раз заболела наша старшая сестрица, потом похороны… Комаё целиком погрузилась в дела и сейчас уже, похоже, смирилась.

— А та женщина-то — хоть красавица?

— Кимирю?! Я знала её, когда она была гейшей, — не такая уж она и красавица. Она, правда, дородная, высокого роста — в глаза бросается сразу. Только, знаете, хозяин, люди говорят, что важнее красоты её богатое приданое. Поэтому, говорят, актер Хамамурая и переменил свои чувства так быстро.

— Фу-ты! Вот как! Деньги, стало быть, его ослепили! Ну, если он таков, так для неё же лучше, что она с ним порвала. Только вот тяжко ей, наверное, теперь. Жаль, жаль её.

— Слышала бы она, хозяин, ваши слова — уж как бы она обрадовалась! — Тут телефонный звонок заставил управительницу О-Саду подняться с места, она вышла и закрыла за собой дверь.

Время года было такое, когда солнце в зените совсем ненадолго заглядывает в гостиную в шесть татами.Только что пообедали, а ранние сумерки уже стали сгущаться, и свет лампад у буддийского алтаря на миг отразился ярким, режущим глаза бликом на позолоте новой поминальной таблички. Потирая спину, Годзан поднялся и включил электричество, потом зажег курительные свечи и снова вернулся к разбору бумаг, которые были сложены в ящиках комода. Вот и контракт Комаё — перед Годзаном лежал заверенный нотариусом документ, к которому было приложено метрическое свидетельство.

«Масаки Кома, родилась в таком-то году эры Мэйдзи, такой-то месяц, такое-то число. Отец скончался, мать скончалась», — читал Годзан.

— Значит, обоих родителей уже нет…

Мать Комаё умерла, когда девочка только пошла в начальную школу, а появившаяся в доме мачеха была к ней неласкова. Поэтому ребенка забрала бабушка по матери, которая жила в деревне. Комаё еще подрастала в провинции, когда не стало отца, он был штукатур. Ни братьев, ни сестер у Комаё не было, а когда она уехала с мужем в Акиту, умерла и бабушка, так что теперь она осталась совершенно одна.

До сих пор во всех домашних делах Годзан полагался на Дзюкити, и, хотя с ним изредка советовались, толку от него было немного. Годзан считал, что женщины сами должны между собой договариваться, и никогда глубоко не вникал в дела заведения, поэтому сегодня он впервые взял в руки контракты своих гейш. Вот почему он только сегодня узнал о том, как одинока на этом свете Комаё.

Когда ему стало понятно, что жену Дзюкити уже ничем нельзя спасти, он в первую очередь подумал об ушедшем из дома сыне, о Такидзиро. Ему хотелось, чтобы мать, пока она была еще жива, взглянула на сына хотя бы раз, пусть даже говорить с ним она уже не сможет. Превозмогая стыд, он все открыл агенту из бюро по найму гейш и снова отправил людей в то питейное заведение узнать про сына. Оказалось, что с весны полиция стала строже следить за порядком, и поэтому Такидзиро, дела у которого пошли плохо, вместе с одной «белошейкой» из шестого квартала Асакуса перебрался в Кобэ, там следы его затерялись.

Одно несчастье за другим — и вмиг даже гордый, упрямый и стойкий Годзан ощутил вдруг, сколь бренно его старческое тело и сколь тягостна жизнь в этом мире. И как раз в такой момент он случайно узнал историю Комаё. Она тоже была в этом мире совершенно одна, и Годзан не мог всем сердцем не посочувствовать ей, ведь у неё не было в жизни никакой опоры.

Вот и этот день миновал, шум гудящих под порывами осеннего ветра электрических проводов, колокольчики уличных рикш — все это отдавалось в ушах звуками последнего месяца года. Годзан воспользовался тем, что все гейши и ученицы разошлись по гостиным и на втором этаже осталась одна лишь сказавшаяся больной Комаё. Он позвал её в свою комнату в шесть татами: