Соперницы

Мог ли он подумать тогда, десять лет назад, лежа на свалявшейся соломе под покатым низким потолком дачного домика и хмелея от запаха накрывших лицо влажных от дождя девичьих волос, что дойдет до жизни такой? Как же так получилось? С первого дня их отношения сопровождали бурные ссоры, Светка взвивалась из-за ерунды, набрасывалась на него и смешно молотила крошечными кулачками по груди. Обычно он сгребал ее в охапку, валил на кровать, не давая пошевелиться, она визжала и отбивалась, но в конце концов всегда первая тянулась к его губам. И чем ожесточеннее была ссора, тем слаще оказывалось примирение.

Они и не замечали, что взаимные обвинения становятся все серьезнее, что от них уже не отмахнешься, списав все на взрывной характер, они не забываются под страстными поцелуями. Не замечали, что проходят годы, и заводная взбалмошная девчонка постепенно превращается во вздорную, избалованную славой, поклонниками и деньгами оперную стерву, а легкомысленный, смешливый и талантливый парень — в пьющего, издерганного ревностью неврастеника. Как он ждал ее каждый раз с гастролей — маялся, не находил себе места в опустевшей, умолкнувшей квартире, тысячу раз перебирал ее многочисленные фотографии, мечтал, как обнимет ее, ткнется лицом в холодную с мороза щеку, клялся, что будет терпимее, спокойнее. И вот она приезжала — живая, быстрая, блестящая, возбужденно рассказывала о впечатлениях, о заграничной публике. И в нем крепла обида — выходит, совсем не скучала без него, напротив, развлекалась как могла. Он подозрительно вслушивался в каждое слово, задавал каверзные вопросы, придирчиво отсматривал фотографии из поездки, ожидая и боясь найти доказательства ее неверности. Она же в конце концов срывалась и кричала:

— Да! Да! Да! Я с ним спала! И с тем, и с этим тоже. И думай что хочешь. Как же меня достали твои подозрения…

Она постоянно где-то пропадала, в дни премьер возвращалась за полночь, взвинченная, пахнущая шампанским, с охапками цветов, наутро просыпалась поздно, мучилась мигренью и изводила его придирками и насмешками. И все же он любил ее, мучительно любил, злую, неверную, взбалмошную, прекрасную, единственную.

Женя снова плеснул в рюмку из уже ополовиненной бутылки, поднял глаза и оторопел. На мгновение в качающейся красно-зеленой полутьме показалось, что Светлана движется к нему между столиков. Это платье — белое, с пышной, летящей юбкой она привезла из Милана на зависть всем московским модницам. Господи, неужели впервые за всю историю их отношений она пришла мириться сама?

Он отставил бутылку в сторону, поднялся навстречу жене, с досадой чувствуя, как двоится и покачивается окружающий мир. В висках зашумело, сердце стукнулось о ребра, когда подумалось — неужели бросила все, отказалась от проб, осталась… осталась с ним. Разноцветные лампочки в очередной раз вспыхнули, и Женя отшатнулся от приблизившейся к нему женщины. Нет, не Светлана, Тата протягивала ему руку, Тата, почему-то втиснутая в платье Светланы. Он потряс головой, прогоняя дурацкое пьяное видение. Но Тата никуда не исчезла, наоборот, решительно села напротив и потянула его за руку вниз, заставляя опуститься на стул.

— С горя или с радости? — участливо спросила она, указав глазами на бутылку. — Да не отвечай, не отвечаю, знаю уж….

Ее ласковый негромкий голос и эта манера пересыпать речь народными прибаутками, обычно раздражавшая его, на этот раз подействовали почему-то успокаивающе. Только вот яркое белеющее в темноте пятно платья резало глаза.

— Ты чего это? — промычал он, ткнув пальцем в шелковый лиф.

— Что? — не поняла она. — А, платье… Так Светка вещи-то не собрала, торопилась очень. А я, как на грех, свое все постирала. Дай, думаю, возьму у нее что-нибудь на вечерок…

— Торопилась, значит, очень? — мрачно переспросил Женя и снова потянулся за бутылкой.

— А как же, ведь успеть же нужно до завтра… — кротко объяснила Тата. — А ты зря расклеился, зря! Подумаешь, улетела. Что, ты ее первый день знаешь, что ли? Она же всегда…

— Вот именно! — пьяно вскинулся Женя. — Вот именно! Всегда! Если бы один раз, ну, два… А я для нее всегда на последнем месте.

— Ну-ну-ну, — успокаивающе покачала головой Тата.

— Выпей со мной, а? — попросил он и махнул рукой официанту, чуть не опрокинув бутылку.

Официант принес еще одну рюмку, он плеснул Тате водки. Их рюмки сшиблись над столом, свою он опрокинул залпом, Тата же, морщась, отпила глоток, замахала руками, часто задышала. Через полчаса он уже окончательно опьянел, вещал громко, перевалившись к Тате через стол и то и дело роняя встрепанную темнокудрую голову:

— Потому что она эгоистка! Да-а-а-а, не спорь! Ей на всех наплевать! Вот ты думаешь, ты ей подруга? Ни фига! Она же пользуется тобой, помыкает, вертит, как хочет… А я… Я же все для нее, а она меня ногами, ногами… Не любит она меня, понимаешь? Не любит!

А Тата гладила по голове и приговаривала:

— Не любит, не любит. Никого не любит. Она такая, она только себя любить умеет. Ну не дано ей, понимаешь? Тут уж ничего не поделаешь. Молчи да терпи.

— Не-е-ет, я покончу с этим! — взревел Женя. — Надоело! Брошу ее к чертям, надоело!

— Духу не хватит, — с коротким смешком возразила Тата.

И вдруг цепко, остро взглянула на него, словно провоцируя, подзуживая говорить дальше.

— А вот увидишь! — похвалялся он. — Я ее на место поставлю! Сама прибежит, в ногах будет валяться. Сука! Стерва!

Он уронил лицо в ладони, плечи его задергались конвульсивно. К горячечному лбу прижалась прохладная Татина ладонь. Он потерся об нее, открыл глаза и увидел на пальце тяжелый серебряный перстень с темно-красным гранатом. И кольцо Светино надела, сообразил он и усмехнулся про себя — что, тоже небось свои постирала? Ласковая пухлая рука с мягкими ямочками у оснований пальцев гладила его лицо.

— Поставишь, поставишь, — журчала Тата. — Ты сильный, смелый, красивый. Она даже не понимает, какой ты…

Пытаясь найти хоть какую-то опору в этом враждебном неустойчивом зыбком мире, он потянулся к успокаивающей его женщине, ткнулся ей в плечо. Гладкий атлас приятно холодил лоб, и пахло от него так знакомо — Светкой, ее тонкими гибкими руками, ее тяжелыми искрящимися волосами, ее губами. И вот уже казалось, что это Светлана гладит и убаюкивает его, удивительная, никогда не виданная Светлана — мягкая, нежная и покладистая.

13

Кабинет Голубчика, кажется, оставался единственным местом на этом «Титанике», куда не добрались сусально-фольклорные мотивы. Не было здесь ни росписей «под хохлому», ни купеческой позолоты, ни стилизованных березок на стенах — сплошь кожа и темное дерево. Пахло в этой комнате, как и от ее хозяина, дорого и стильно — крепким табаком, хорошим коньяком и терпким одеколоном. В круглом, гладком на ощупь кресле совершенно не хотелось работать, оно так и манило свернуться калачиком и, лениво подремывая, наблюдать за скупыми, основательными и точными движениями сидевшего за письменным столом сильного и опасного хищника.

Мне, однако, как ни жаль, не позволено было сладостно бездельничать в удобном кресле — напротив, приходилось изображать рабочее рвение. Раскрыв блокнот и напустив на себя вид матерой опытной журналистки, я спросила:

— Так вы обещали рассказать, какой была Стефания, когда вы с ней познакомились тогда, много лет назад, еще в СССР.

Идея взять у Анатолия Марковича небольшое интервью родилась у меня еще вчера вечером. Я зашла в каюту Стефании обсудить рабочий график на завтра. Мадам полулежала в кресле, бледная, измотанная, больная — должно быть, позаимствовала этот образ из последнего действия «Травиаты» — запавшие глаза, судорожно сцепленные пальцы, взволновано вздымающаяся грудь. Рядом на столике стояли заметно початая бутылка французского коньяка и круглый пузатый бокал.