Соперницы

Одна из кают приоткрылась, и в коридор, вжимая голову в плечи, выкатился Баренцев. Дверь еще не успела захлопнуться за ним, как из темноты с победным индейским кличем выпрыгнула Нина и, ловко ввернувшись в дверной проем, за волосы вытащила в коридор Анжелу.

— Ах ты, проститутка поганая! Я тебе покажу, сучка блудливая, я живого места от тебя не оставлю! — верещала оскорбленная супруга.

Анжела выла и отбивалась. Баренцев, кряхтя, как испуганный индюк, метался между обеими своими дамами. Анжеле удалось все-таки вырвать из цепких лап женщины-бульдога свою все еще роскошную, хотя и изрядно потрепанную гриву, и она, гаркнув на прощание: «Истеричка!», укрылась за дверью каюты. Нина бушевала еще несколько минут, молотила по двери ногами, пыталась высадить стекло сумочкой, затем, убедившись в бесполезности своих действий, переключила гнев на супруга, изловчившись, ухватила неверного за ухо и поволокла согнувшегося в три погибели и подвывающего от боли депутата в семейное гнездо.

Взмокшая от пота кофточка Натальи почти прилипла к стене. Бежать было некуда. Да, они там, в комфортабельном многокомнатном люксе. Он целует ее и шепчет нежные слова, те, которых она давно уже от него не слышала. Да и слышала ли когда-либо… Но что можно сделать? Схватить его за шиворот и уволочь, как супруга депутата Баренцева?

Медленно ступая отяжелевшими ногами, Наталья вышла на палубу, привалилась к перилам и некоторое время стояла, жадно глотая воздух, тупо глядя в черную бурлящую внизу воду. Где-то вдалеке раздался отчаянный пронзительный крик, словно вместе с ней оплакивающий ее несчастье. Наталья дернулась и тут же поняла: это чайка кричит низко над водой.

* * *

Где-то за окном тревожно крикнула чайка. Вдалеке отозвался низкий густой гудок встречного теплохода. Теплая темнота покачивалась в каюте.

Светлана лежала навзничь, боясь шевельнуться, поднять голову, чтобы неосторожным движением не разрушить снизошедший на мир покой. Черт возьми, прожить тысячу жизней, множество раз умирать и рождаться заново, менять имена и места жительства только для того, чтобы убедиться в финале, что нигде не будет так спокойно и легко, как под рукой того, первого, навсегда вошедшего в твою жизнь мужчины.

В темноте она едва различала его рядом с собой. Чуть белело рядом плечо, на смятой подушке покоилась откинутая голова, заглянувший в иллюминатор месяц высветил тонкий аристократический профиль, скользнул по высокой скуле, тронул губы.

«Как я любила когда-то этот надменный горделивый вид на людях, непоколебимую уверенность, что лучше него только боги, и эту пронизывающую беззащитность, видимую только мне. Как хотелось дотронуться до его лица, как хотелось слышать его запах, говорить с ним, смотреть на него снизу вверх, ни в коем случае не снисходительно, и принимать за истину в высшей инстанции все, что он мне скажет. Как хотелось мне смотреть в его глаза и быть не певицей, не артисткой, не главной надеждой Большого, а обыкновенной любящей женщиной, женой, матерью его детей».

Евгений, едва различимый в темноте, шевельнулся, щелкнул выключателем. В изголовье кровати зажглось хрустальное бра. Стефания прикрыла глаза рукой от яркого света, посмотрела на него сквозь пальцы. Все такой же тонкий и гибкий, сидит, подобравшись, обхватив длинными руками собственное колено, уткнувшись в него острым подбородком, — лесной фавн на отдыхе. Только волосы наполовину седые. Взгляд ее, опустившись ниже, словно споткнулся о темный шрам на левой стороне грудной клетки.

И все ее существо наполнилось вдруг тупой, выматывающей, разрывающей нутро болью. Светлана потянулась к нему, ткнулась лбом в грудь и прошептала почти беззвучно:

— Прости…

— За что? — он сжал руками ее покорную покаянную голову.

— Понимаешь, — заговорила она быстро, не поднимая глаз, — моя беда в том, что я всегда необыкновенно много лгала. С самого детства. И в конце концов разучилась отличать правду от вымысла. И если вдруг так случалось, что мое вранье принимали за чистую монету, я, словно в отместку, принималась выламываться еще изощреннее. Меня называли зазнавшейся выскочкой, хладнокровной интриганкой, избалованной звездулькой — без чувств, без привязанностей, а я соглашалась и изо всех сил старалась оправдать свою репутацию. И в конце концов мне поверили уже все, даже самые близкие, даже ты. Я запуталась, чудовищно запуталась тогда.

— Знаешь, — вторил он ей, — я и тогда, и потом все время ломал голову, куда все исчезло. Ведь было же чистое, настоящее, самое важное в жизни. Как мы ухитрились все это истрепать, изгадить, превратить во что-то неловкое, гнетущее, постыдное. Ведь когда-то мы верили друг другу… друг другу, а не тому, что болтают люди. Нам никто был не нужен, мы хотели удрать на край света и жить там вдвоем. Мы плевали на условности, на разные отравляющие жизнь бытовые мелочи, а с годами они стали расти, становиться все важнее и в конце концов вытеснили все остальное….

Она приподнялась и прижалась горячими губами к его виску, невесело рассмеялась:

— Мы с тобой сейчас, как пережившие кораблекрушение. Сидим на обломках и сетуем, как все было прекрасно и как безвозвратно рухнуло.

Он вдруг выпрямился, помотал головой, в глазах его зажглись озорные искры:

— А давай попробуем начать все сначала? Давай? Как будто мы сейчас с тобою вместе впервые. Помнишь, ты лежала вот так же. Только голову чуть поверни. Ага, правильно. Здесь, правда, нет соломы, ну ничего, сойдет, — он потянул на себя светло-желтое атласное покрывало, накрыл им лодыжки Светланы. — Так… Ты лежала, закрыв глаза. А я… Что же я сделал?.. Ах, да!

Он потянулся к столику, схватил бумажную салфетку, обернулся, чуть склонил голову к плечу, не отрывая глаз от распростертой рядом любимой женщины.

— Стой! Не двигайся! Я хочу нарисовать тебя! — медленно сказал он, извлекая откуда-то из глубины памяти давно забытые слова.

— Ну уж нет, — рассмеялась она, отбрасывая покрывало и приподнимаясь на кровати. — Хватит с меня! Я помню, в доме житья не было от моих портретов. В каждой комнате, на каждой стене по десятку. Не спрячешься!

— Не обольщайся, я тебя рисую не ради твоих прекрасных глаз, — поддержал он шутливый тон. — Просто ты хорошо на меня действуешь. С творческой точки зрения.

— Как странно ты это сказал, — протянула она. — «Рисую»… В настоящем времени.

— Я и должен так говорить, — пояснил он, откидываясь на подушку рядом с ней. — Этих лет не было. Совсем не было, понимаешь! Мы на твоей старой даче, на чердаке. Дождь кончился, скоро выйдет солнце, и мы пойдем во двор пить чай под яблоней.

— Не выйдет, — покачала головой Стефания. — Знаешь, где-то я читала, что хотеть начать жизнь сначала — это желать смерти собственным детям. Вычеркнуть из своей жизни Эда…

— Да, верно, — кивнул Евгений. — Но знаешь что, мы можем постараться представить себе, что это наш с тобой сын. Помнишь, мы же всегда мечтали…

Светлана быстро взглянула на него, в ее темных глазах блестело что-то странное, то ли затаенная боль, то ли горькая насмешка.

— Особенно стараться не придется.

20

…

Дорогая, милая девушка, замечательная Наташенька, приветливое круглое личико!