Сопка голубого сна
Шрифт:
Теперь они могли подумать и о себе. Еды у них было с собой дней на десять, так что они плотно, не скупясь, поели и попили чаю из натопленного снега. Ночь спускалась на землю светлая и мягкая, с морозцем в несколько градусов, как и положено в начале весны.
— В Сибири люди ночуют на земле под открытым небом даже в лютый мороз, надо только раздеться до белья.
— Да, говорят. Но я лягу все же одетая в сани и укроюсь тулупом.
— А я попробую. Николай Чутких говорил, что неприятен только момент раздевания на морозе. Надо не канителиться, быстренько скинуть одежду и нырнуть в меха.
Он разостлал на земле свою доху, взял из саней сиденье — мешок с сеном — кинул вместо подушки. Приготовил одеяло из заячьих спинок, быстро снял одежду и сапоги,
— Замечательно! Буду спать как на печке.
— Спокойной ночи! Пусть вам приснится Варшава.
— А вам — Швейцария!
Он спал сладко в мягком, пушистом тепле, дыша морозным, сухим воздухом. Встал бодрый и отдохнувший, проворно накормил лошадей и приготовил завтрак. Надежда тоже проснулась в хорошем настроении, поверив, что все пройдет удачно и через десять дней она уже будет за границей. Словом, и за завтраком, и потом в дороге они веселились, Бронислав пел польские песни, она — песни швейцарских горцев, ведь они ехали без помех уже третий день, и ничто не предвещало никаких неприятностей.
Заночевали, как и накануне, когда начало смеркаться, на правом берегу Уды, на открытом месте — Бронислав инстинктивно держался подальше от леса и зарослей, выбирал широкое поле обстрела. Он снова вырыл в снегу котлован, поставил там сани, напоил и накормил лошадей, развел костер, все делал, как вчера, только ловчее и сноровистей.
Погода начала портиться. Ночь была темной, без луны и звезд. Но после ужина, улегшись, она в санях, а он на земле в заячьем одеяле, оба так же радостно пожелали друг другу доброй ночи и снов о Швейцарии и Варшаве.
Бронислава разбудил полный ужаса, пронзительный крик:
— Во-олки!
Он вскочил со своей постели в одном белье, с наганом в правой руке и ружьем в левой прыгнул в сани. Кони били копытами и пытались вырваться, Брыська весь сжался и трясся как в лихорадке. Бронислав выглянул из котлована. Кругом кромешная тьма, в которой тут и там горят двойные огоньки. Прямо иллюминация. Но это не огни, а волчьи глаза, штук одиннадцать или, может, четырнадцать... Приближаются со всех сторон, медленно, но неудержимо, как половодье. Он с ужасом заметил, что два волка, слева, уже совсем рядом, шагах в десяти, вот-вот прыгнут...— выстрелил раз, огоньки погасли, еще раз — погасли вторые огоньки, третий раненый волк с воем катался по снегу. В нагане остались четыре патрона, с этого расстояния можно и из ружья. Он выпалил из обоих стволов, волки начали пятиться, и в этот момент одна из лошадей сорвалась с привязи и, обезумев, помчалась к противоположному берегу Уды, волки за ней. У лошади копыта проваливаются в глубокий снег, далеко ей не уйти... Действительно, пробежала шагов триста, не более, волки догнали ее еще на реке. Послышалось душераздирающее предсмертное ржание животного, которому перегрызают горло.
— Все кончено. Они жрут Гнедого,— сказал Бронислав, прислушиваясь к волчьему пиршеству.
— Спустись,— дергала его сзади за рубашку Надежда.— Спустись, бога ради!
Вот и о боге вспомнила, подумал Бронислав, не заметив, когда они перешли на ты. Конечно же, во время схватки с волками. Он пробыл на морозе всего четверть часа, но почти голый, в одном белье. Закоченевший, с трудом сошел с розвальней, натянул брюки, но пуговицы застегнуть не мог — пальцы совсем онемели. Надежда помогла ему застегнуться, одела его и обула, кинулась разводить костер.
— Тебе бы теперь кружку чаю горячего. Погоди, у нас водка есть. Господи, где я видела водку?
— В корзинке с едой, за перегородкой, она завернута в скатерть,— подсказал Бронислав, прыгая и хлопая себя руками по спине. Васильев обо всем позаботился, в том числе и о водке для согрева.
Кровь побежала быстрее. Еще несколько минут такой гимнастики, и он почувствовал, что жив.
Подошел к спасенной лошади. Она уже не рвалась за той, стояла тихо, дрожа всем телом,
все еще обезумевшая от страха.— Все, все, Рыжий, успокойся. Остался один, без дружка, что поделаешь, он сам виноват, не надо было вырываться... Ты живой, довезешь нас до города, а там купим тебе напарника...
Под влиянием ласки лошадь постепенно успокаивалась, приходила в себя.
Бронислав снова залез в сани и выглянул из котлована. Уже светало, и в предрассветном тумане он различал неясные тени волков, догрызающих лошадь у противоположного берега. Наблюдая эту печальную картину, он достал из кармана кухлянки запасные пули, перезарядил ружье, оба ствола — в пути надо быть всегда наготове...
— Пошли, Бронек, позавтракаем, напьемся чаю.
— Подождем, пока они кончат. Уже недолго. Действительно, волки, насытившись, один за другим
уходили в лес. Теперь и они могли сесть к костру подкрепиться.
— Ну, Надя, ты держалась молодцом. Другая бы женщина кинулась мне на шею или хлопнулась в обморок, и в том, и в другом случае волки бы своего не упустили. А ты нет. Оставалась непоколебимой.
— А что было делать? Все равно помирать.
— Смотря когда и от чего.
— Оставь комплименты, Бронек. Не мной, а тобой надо восхищаться. Если бы не твоя смелость и присутствие духа, волки пировали бы не там, а здесь. Ты себя вел как настоящий мужчина, более того, как...
— Ну ладно. Ты хочешь сказать, что я вел себя так, как надо. Но давай лучше поговорим об одной большой собаке, которая нас подвела...
Бронислав был зол на Брыську, так зол, будто забыл, что это все же не человек, а собака. Он привык к мысли, что Брыська все понимает, что у него человеческие чувства и реакции, спал, уверенный, что Брыська все время начеку, а тут такой позор, хуже — измена! Ему следовало учуять волков издалека, шагов за триста, это его родственники, двоюродные братья, которых человек сделал его врагами,— учуять и предостеречь хозяина. А он подпустил их на десять шагов! Только весь сжался и дрожал. Еще минута, и вся ватага накинулась бы на них, счастье, что Надя проснулась и закричала... И это называется защитник, сторож, их нос, глаза и уши? К черту такую собаку, пристрелить ее надо, больше ничего!
Все это он изложил, жуя, короткими, отрывистыми фразами. Брыське он не дал никакой еды. Собака лежала около саней, распластавшись на земле, как неживая. Надежда пыталась ей что-то кинуть, но Бронислав запретил.
— Мне такая собака не нужна!
Погода явно портилась, снег валил все гуще, дул сильный ветер. Поэтому они второпях погрузились, запрягли единственного коня и двинулись в путь. Проохали мимо двух волчьих трупов, мимо кровавых следов третьего, ведущих к лесу, издалека увидели разрытый снег, большое кровавое пятно и торчащий скелет лошади, выехали на реку. За розвальнями бежал с опущенной мордой и поджатым хзостом голодный, пристыженный Брыська.
— Думаю, сегодня у нас последний день пути,— сказала Надежда.— Нижнеудинск уже где-то недалеко.
— Да, похоже. Если погода не помешает, к вечеру прибудем.
Они ехали молча. Надо было все время следить, чтобы не сбиться с пути. Был момент, когда в них чуть не врезалась тройка, мчавшаяся как бешеная вверх по реке. Кто-то, очевидно, спешил удрать от непогоды — Бронислав едва успел подать в сторону.
Ветер усиливался и резал лицо, мела поземка, и Бронислав решил подъехать к левому берегу, поискать укрытие. Однако двигаясь вдоль берега, он нечаянно свернул на речку, приток Уды. Догадался об этом не сразу, а только заметив, что река внезапно сузилась, ее берега становятся все круче, а ветер дует поверху. Он хотел было остановиться, но лошадь, напротив, прибавила шагу и бежала вперед, будто учуяв стойло. Также и Брыська, бредший все время сзади, выскочил вперед и задрал морду, принюхиваясь. Бронислав доверился чутью животных, и все же что-то его останавливало, внутренний голос предостерегал: не езди туда! Увы, было уже поздно. На правом берегу показалась из-за холма дымящаяся труба, и лошадь с собакой устремились к одинокой избушке среди поля, без забора и ворот.