Сопка голубого сна

Они отправились на постоялый двор, по дороге заскочили на почту, где Бронислав получил два письма — от Халинки и от Шулимовых. Он пробежал их глазами. Халина горячо благодарила за присланные пять тысяч; сразу после их получения она оставила работу на телефонной станции, потому что работать и заниматься домом, не имея прислуги, было свыше ее сил, приходилось изо дня в день хлопотать по хозяйству до полуночи, а уже в шесть утра вставать на работу... Анютка целует дядю, она уже знает всю азбуку, очень способная девчушка, но болезненная, в этом году пойдет в школу... Муж по-прежнему работает кассиром на железной дороге, шлет Брониславу привет... Это ж надо, привет мне, бандиту из «Пролетариата»! Зауважал, получив пять тысяч... А Шултшовы писали из Харбина то же самое, что уже сообщали Вере Львовне... С поднятыми парусами они отправляются в свой рейс успеха.

На постоялом дворе они сняли просторную комнату, отнесли туда все вещи с нарт. Буряты, ошеломленные своим богатством, были в полном шоке. Бронислав заказал для них безалкогольный обед, а сам пошел к Васильевым.

В уютной, теплой атмосфере их дома он расслабился, отдыхал душой. Настя пополнела, превратилась в дородную женщину и снова ждала ребенка. Горностая она приняла с восторгом, примеряла, прикидывала, какую сделает себе шапочку. Привела показать гостю своего первенца, Борю, живого, смышленого мальчишку.

После ужина Васильев рассказал Брониславу о своих кооперативных делах. Строительством магазина и производством сыра «Уда» он привлек к себе внимание, кооператоры из Нижнеудинска хлопочут о его переводе туда, потому что там создается сыроварня...

— Значит, ты отсюда уедешь, Ваня?

— Думаю, что да.

— Ну что ж, успеха тебе и сыру «Уда»... Желаю вам завоевать Нидерланды!

Настя, внимательно следившая за ним, неожиданно спросила:

— Бронислав, что с вами?

— А почему вы спрашиваете?

— Вы какой-то взвинченный, рассеянный... Уж не влюбились ли?

Бронислав ответил не сразу.

— Я люблю,— сказал он наконец серьезно.— Люблю Веру Извольскую. Она не согласилась стать моей женой и, вероятно, никогда не согласится. Я знаю об этом, и все же не чувствую себя несчастным, пока она не отказывает мне в своей дружбе. Странное чувство — такая любовь...

В глазах Насти он увидел сочувствие — бедный Бронислав... Васильев же казался скорее встревоженным — черт возьми, дело серьезное...

На постоялом дворе, пробравшись сквозь пьяную толпу внизу, он поднялся к себе наверх и обнаружил обоих бурят с зелеными берданками в руках, готовых защищать громоздящиеся на полу мешки и узлы. Они не могли спать, караулили свое богатство, а Брыська во дворе охранял оленей. Бронислав их успокоил, заверив, что никто не посмеет врываться в комнату к трем вооруженным мужчинам, и для полной надежности запер дверь на ключ.

Назавтра шел снег, они ехали среди легкой метели и к вечеру прибыли на подворье Веры Львовны. Распрягли оленей, нарты оставили под крышей и вошли, отряхиваясь от снега, на кухню — каждый с головкой сыра «Уда» в руках.

— Мы вам привезли гостинец из Удинского... Отведайте.

Она попробовала кусочек.

— Действительно, великолепный сыр, я такой ела только в Швейцарии... Но три головки? Куда мне столько? Я все равно на будущей неделе еду на почту, зайду в кооператив и куплю, сколько мне нужно, а вы это увезите с собой.

За ужином было так, как и в тот раз. Вера Львовна с Брониславом беседовали, буряты молчали. Они все время нервничали, что сделают что-нибудь не так или не найдут нужного русского слова, отвечая на вопрос... Поэтому они не поднимали глаз от своих тарелок и отвечали односложно, «да» или «нет»... Поев, встали из-за стола и отправились спать, кдк послушные дети. Дуня убрала со стола, и тоже легла в комнате Веры Львовны. Они снова остались одни.

— Как вы себя чувствуете? — спросила Вера Львовна.

— Как человек, совершивший благодеяние. Я и не знал, что это такое удовольствие. Тринадцать человек бурят, стариков, взрослых и детей, ютящихся в одной юрте неподалеку от моего дома, я обеспечил оружием и продовольствием на всю зиму. И одного беглого каторжника, которого приютил, одел с головы до ног.

— Вы вчера ни о каком каторжнике не говорили.

— Не все можно каждому рассказать. Но вам расскажу.

Выслушав историю Павла, она спросила:

— А за что он попал на каторгу?

— Не знаю. Но верю, что не за настоящее преступление. Он мог убить, но только в состоянии аффекта.

С минуту они помолчали.

— Вы ведь знакомы с женой Гоздавы, возможно, даже дружите с ней? — спросил Бронислав.

— Да, а в чем дело?

— У меня к вам просьба. Вы не могли бы время от времени поддержать ее деньгами? Под тем предлогом, скажем, что она у вас работает? Я думаю, тридцать рублей в месяц их устроит.

Он достал бумажник и положил на стол.

— Ведь Гоздава вас оскорбил.

— Откуда вы знаете?

— Вся деревня об этом говорила.

— Это не имеет значения. Важно, что они нуждаются в помощи.

— Вы опоздали со своей просьбой. Я уже ей помогаю именно таким образом. Все думают, что она работает у меня, а она приходит поговорить, отдохнуть, отвести душу. Трудный человек этот Гоздава. У нее уже сил не хватает без конца стирать, готовить, одевать его и терпеть все его вспышки. Туберкулезный процесс в здешнем сухом климате вроде бы у него остановился, но зато неврастения усилилась. Мелочно честный, принципиальный до мозга костей, он живет только идеей восстановления независимости Польши, преклоняется перед своим вождем Пилсудским, как перед богом, все, кто не разделяет его воззрений,— приспособленцы и изменники. Его нетерпимость мучительна, подозрительность — оскорбительна... Я ему высказала все про вас!

— Что все?

— У вас на совести тяжкий грех, сказала я ему, вы оскорбили кристальной души человека, который из чувства солидарности спас другую социалистку, не из своей партии — вез ее ночами, один раз его чуть не съели волки, другой раз он попал к бандитам и спасся чудом, довез ту женщину до железной дороги, дал возможность бежать за границу, а сам схватил при этом воспаление легких.

— Откуда вам все это известно?

— Евка рассказала.

Раз они так откровенничали, то что еще ей рассказывала Евка?.. Он весь похолодел при мысли о бане...

А красивый бумажник продолжал лежать на столе, сверкая золотой монограммой.

— У вас хороший вкус. Я люблю красивые вещи.

— Вкус не у меня, а у Зотова. Он подарил мне этот бумажник в благодарность за один меткий выстрел и, может, за одну хорошую идею.

Он рассказал о том, что произошло в Синице и в «Самородке» при обсуждении проекта заповедника.

— Красивый,— сказала она, возвращая бумажник.— Спрячьте, о Гоздаве же не беспокойтесь. Пани Элиза привыкла ко мне... А что касается денег, то я даже упросила отца присылать мне не двести рублей в месяц, а только сто... А какие у вас планы?