Сорок два свидания с русской речью

Конечно, существует и ненужное щеголяние мудреными словесами. Никогда не напишу: «каузально-темпоральный». Для всякого, кто знает латынь, ясно: лучше сказать по-русски — «причинно-временной», и никакой смысловой разницы не будет. Вспоминается обсуждение творчества Александры Марининой на страницах высокоумного журнала «Неприкосновенный запас». Сама героиня прочитала дискуссию о себе и язвительно заметила, выступая по радио, что она «слова поняла все», а общего смысла не обнаружила. Претензии писательницы справедливы: многие литературоведы не могут «словечка в простоте» сказать и маскируют квазинаучной бижутерией недостаток ясной мысли. Тут уж ничего не поделаешь: умение писать не всегда выдается в комплекте с большими познаниями. «Филолог» по-гречески — «любящий слово», а Слово (то, что с большой буквы) капризно, порой коварно и отнюдь не всем словолюбам отвечает взаимностью. Но критиковать и осуждать их мы можем только тогда, когда сами понимаем «все слова».

И опять я возвращаюсь к тяжелым телевизионным воспоминаниям. Молодой человек получает вопрос: «Какое слово придумал поэт Хлебников — „самолет“ или „летчик“?» Толковый третьеклассник, ей-богу, мог бы вычислить: в народных сказках встречается «ковер-самолет», стало быть, это слово существовало задолго до появления аэропланов и письменной поэзии. Так что изобрести слово «самолет» никакой поэт не мог, надо выбирать «летчика». (Это, впрочем, только устойчивая легенда, что именно поэт-футурист ввел слово «летчик» вместо «пилота» и «авиатора», но сейчас мы в такие тонкости не вдаемся.) А самое же грустное, что незадачливый участник передачи, не сумев ответить, задумчиво изрек: «Знать бы еще, кто такой Хлебников!» Мало того, что не сообразителен, так еще и кичится на всю страну своим дремучим невежеством! Не помню, кто он был по профессии, но сдается мне, что такие люди и на своем рабочем месте не очень полезны.

Милые «Незнаю»! Имейте совесть!

Пишите письма!

«Судить писателя по законам, им самим над собой признанным». «Поэзия в его стихах и не ночевала». «Выдавливать из себя по капле раба».

Вот наудачу три выражения, прочно вошедших в русский язык и часто используемых интеллигентными людьми в спорах о жизни и о литературе. Объединяет эти броские формулы одно: все они пришли в нашу культуру из писем. Пушкин писал Бестужеву, Тургенев — Полонскому, Чехов — брату Александру. Адресатами же в итоге оказались мы с вами. Выдернули оттуда фразы, чуть переиначили (я нарочно привел их в том виде, в каком они чаще всего фигурируют как факты языка) и применяем к нынешней реальности.

А вообще-то всякое письмо — ценность. Я, конечно, имею в виду не «имейлы» и не эсэмэски, а настоящие письма. Положить перед собой лист бумаги, пройтись по нему собственным неповторимым почерком, вложить в конверт, аккуратно вывести имя того, от кого предстоит теперь ждать ответа… Подышать на клеевой слой и провести по нему языком… Вот письмо упало на дно почтового ящика, и что-то екнуло в груди. Произошло событие.

Часто ли мы сегодня позволяем себе эту роскошь? Не уходит ли из жизни традиция «почтовой прозы», продолжат ли ее наши дети и внуки? Хочется поговорить об эпистолярном этикете, который мое поколение усвоило от тех, кто состоял в переписке с кумирами Серебряного века. Когда знаменитый пушкинист Сергей Михайлович Бонди показывал нам маленькое письмецо от Блока, мне бросилось в глаза, что на конверте было полностью выведено имя, отчество и фамилия двадцатидвухлетнего адресата. Знаете, с тех пор и я никак не могу написать сокращенно: «И. И. Иванову», разве что на конверте с официальным посланием. Пусть назовут меня старомодным, но знакомого, а тем более близкого человека обозначаю полным именем.

Далее. Обращение «уважаемый» у нас считалось минимально вежливой и довольно сухой, официальной формой. Адресуясь к людям авторитетным, мы начинали письмо с эпитета «глубокоуважаемый», и в ответ такого же удостаивались. Составляя двадцать с лишним лет назад «Энциклопедический словарь юного литературоведа», я вступал в переписку с Лихачевым, Лотманом, Гаспаровым. Первый раз мы друг друга называли «глубокоуважаемыми», а потом переходили на «дорогой». Таков был академический канон. А поэт Давид Самойлов, написавший для словаря по моей просьбе статью о рифме, сразу начинал с «дорогого» как личность творческая и более раскованная. Так что, дорогой читатель, не стесняйтесь в письмах к знакомым лицам пользоваться этим любезным эпитетом. Никакой излишней интимности в нем нет. По-английски, кстати, даже деловое письмо начинают с «Dear Sir», так что это стандарт и международный.

Что касается основного содержания письма, то это уже вопрос не этикета, а этики. Считалось в старые добрые времена, что хорошо писать письма — значит не столько «самовыражаться», сколько обращаться именно к данному собеседнику, о нем думать больше, чем о себе. Именно так, деликатно и самоотверженно, Юрий Тынянов вел эпистолярный диалог с Виктором Шкловским (их переписка стоит доброй сотни книг по теории литературы). А вот Шкловский был эгоцентриком, даже в письмах «вещал» всему человечеству. Однако при этом был самокритичен. В своей лирической книге «Zoo, или Письма не о любви» (романе, построенном в эпистолярной форме), он дал слово не только самому себе, но и возлюбленной, и от ее имени сыронизировал: «Любовных писем не пишут для собственного удовольствия, как настоящий любовник не о себе думает в любви… Брось писать о том, как, как, как ты меня любишь, потому что на третьем „как“ я начинаю думать о постороннем».

Вышесказанное верно не только для любовных писем, но и для дружеских, родственных и даже корпоративно-профессиональных. Думайте о партнере, и вам воздастся. Хороший тон — где-то в последнем абзаце еще раз повторить начальное обращение: «Словом, дорогой имярек, очень советую вам…» Кстати, «Вы» в «натуральных» письмах принято писать с большой буквы, хотя при воспроизведении переписки в книжных и периодических изданиях печатается «вы».

Самое приятное письмо — то, что написано от руки. Но не всем дан каллиграфический талант, потому с некоторых пор стало допустимым печатать письма (кроме, пожалуй, любовных) на машинке, теперь — и на компьютере с принтером. И здесь есть одна тонкость. Если вы посылаете письмо не по имейлу, а в «бумажном» виде, сделав «принт» и собираясь запечатать послание в конверт, можно не просто подписаться в конце, а добавить короткую фразочку от руки, даже если почерк ваш относится к категории «как курица лапой». Очень это изысканно!

Позволительно ли публиковать и читать чужие письма? Иван Александрович Гончаров в 1889 году, за два года до своей кончины, выступил в «Вестнике Европы» со страстной статьей «Нарушение воли», где протестовал против посмертной публикации переписки литераторов и умолял ни в коем случае не печатать его собственных писем. Эта статья теперь входит в собрания сочинений Гончарова и размещается аккурат перед разделом… «Письма». Все-таки не все свои послания он успел уничтожить, и кое-что сохранилось для потомства, для культуры.

Вопрос, поднятый автором «трех романов на „О“», и сегодня не теряет остроты. Лично я считаю, что, отправляя письмо, перестаю быть его собственником, оно отныне всецело принадлежит адресату. А классики, чтобы они ни думали и ни говорили, всегда пишут для всех, и письма в том числе. Как сказал от их общего имени Булат Окуджава: «Все, что было его, — нынче ваше. Все для вас. Посвящается вам».

Новые слова получаются нечаянно

Пробовали вы когда-нибудь изобрести новое слово? Наверняка пробовали, только забыли об этом. Все мы — словотворцы, особенно в младенчестве. Произносим какие-то загадочные сочетания звуков, непонятные взрослым, а потом начинаем познавать язык окружающих людей. Уже научившись говорить, дети еще долго продолжают оставаться авангардистами и футуристами, сочинителями «зауми». Хорошо написала об этом Ирина Токмакова:

А я придумал слово, Смешное слово — плим. И повторяю снова: Плим, плим, плим! Вот прыгает и скачет Плим, плим, плим! И ничего не значит Плим, плим, плим.

Лирический герой бескорыстен, он не претендует на то, чтобы «плим» вошел в словари. А вот взрослый человек, если уж разродится новым словечком, то требует, чтобы за ним признали авторское право. Помните, как Эдуард Успенский воевал за монополию на слово «чебурашка»? Хотя изобретением детского писателя был только зверек с большими ушами, а само словечко оказалось старинное, еще Далем записанное: «чебурахать — бросить, кинуть, чебурашка — ванька-встанька, куколка, которая, как ни кинь ее, сама встает на ноги». Автор слова — народ. Волжские бурлаки его придумали. Но народ забывчив, а Успенский удачно подобрал бесхозное слово и дал ему вторую жизнь.

В том же томе Словаря Даля находим и слово «стушеваться» в значении «уйти украдкой, скрыться». На его авторство подал в свое время заявку не кто иной, как Достоевский. В 1846 году он впервые употребил его в повести «Двойник», а тридцать один год спустя с прямо-таки юношеским пылом настаивал в «Дневнике писателя» на своем приоритете. Все и поверили. Хотя некоторые педанты не без оснований утверждают, что уже в пушкинские времена глагол «стушеваться» существовал в разговорном языке.

Кто первым сказал «э» — так ли важно? Создателем слова «интеллигенция» более ста лет числился Петр Боборыкин. Можно сказать, вся слава его на этом держалась. Но вот в 1994 году в Томске разбирали архив Жуковского, и в дневнике поэта за 1836 год ту самую «интеллигенцию» обнаружили. То ли скромный Василий Андреевич сам словечко изготовил, то ли услышал его от друзей.