Сорок лет Чанчжоэ

А еще через два месяца умер отец Андрея Михаил Драгомилович. Схоронив на городском кладбище последнюю родную душу, сорокатрехлетний садовник продал свое хозяйство и постригся в монахи. Все вырученные деньги он передал чанчжоэйскому монастырю, а также принес ему в подарок бережно выкопанную яблоню, родящую синие плоды, которую и посадил в монастырскую землю.

Эти синие яблоки и приносил митрополит Ловохишвили на городской совет.

Нельзя сказать, чтобы отец Гаврон часто вспоминал свою жизнь. Нет. Он не был тем человеком, который любит смаковать свои горести, бередя душу нарочными воспоминаниями. Если же что-то и напоминало в природе отцу Гаврону его несбывшиеся мечты, то монах в такие моменты просто грустно вздыхал и читал про себя какую-нибудь длинную молитву. Это помогало.

Безусловно, он простил Дусю сразу, оправдав ее поступок тем, что сам не обладал достаточным садоводческим талантом, дабы в первый год произвести на свет синие яблоки.

Судьба Дуси тоже сложилась не лучшим образом. Побыв несколько времени счастливо замужем, она во время знаменитого чанчжоэйского нашествия разом потеряла все — и своего возлюбленного, разорванного на кусочки ошалелыми курами, и дом, рухнувший теплыми стенами внутрь.

Отец Гаврон по-свойски, по-родственному отпевал капитана Ренатова, а вернее, то, что осталось от отставника, — небольшой сапог, наполненный кровавой жижицей.

Через некоторое время, через год, что ли, он встретил Дусю на городском базаре. Они постояли несколько возле картофельных гор, смотря друг другу в глаза.

— Как ты, Андрей?" — спрашивали Дусины глаза.

— Ничего", — отвечали Андреевы.

— Может быть, что-нибудь изменим в нашей жизни?" — хлопала ресницами женщина.

— Ушло наше время. Поздно".

— Ну что ж, Андрей, — сказала Дуся на прощанье. — Всего тебе хорошего…

Отец Гаврон поежился от ветра, забирающегося ледяными лапами под его тулупчик, и посмотрел вниз с вышки. Что-то в курином столпотворении, какая-то дисгармония привлекла его внимание. Монах пригляделся, прищурив глаза, и различил ползущую на четвереньках фигуру. Куры шарахались в разные стороны от крадущегося, наскакивая друг на друга и недовольно кудахтая.

— Вор", — подумал отец Гаврон и тут же спохватился: зачем кому-то понадобилось воровать кур, когда их и на воле достаточно.

Монах еще более внимательно пригляделся и увидел, как человек ловко схватил рыжую курицу за крыло и свернул ей в одно движение шею. Через мгновение он произвел ту же процедуру с другой несушкой, а затем и с третьей.

— А ну-ка стой! — закричал с вышки Гаврон. — Стой, стрелять буду! — И передернул затвор — фоккельбохера".

Человек поднялся с четверенек и рванулся к бетонной стене, стараясь с разбегу наскочить на нее и перепрыгнуть. С первой попытки ему это не удалось, а со второй он дотянулся до бетонного края, закинул на него ногу, но застрял, удерживаемый колючей проволокой.

— Слишком малого роста вредитель, — подумал монах. — А то бы перескочил!" Гаврон спустился с вышки и побежал к ограде, распугивая на бегу жирных кур.

— Господи, — подумал он, добежав до стены. — Да это же мальчишка!"

— А ну слезай! — приказал монах.

— Не могу, — ответил Джером.

— Почему это?

— Потому что застрял. Проволока в ноги впилась.

Монах поглядел на стену и заметил, как из голой ног мальчишки сочится кровь.

— Ты, это, не шевелись, — предложил отец Гаврон. — Я сейчас за лестницей схожу.

Монах отправился за лестницей, размышляя, зачем мальчишке понадобилось сворачивать курам шеи. Садист, что ли, предположил он. Среди детей много садистов …

Между тем Джером висел на стене и думал, что с ним произойдет, когда вернется с лестницей отец Гаврон и снимет его. Мальчик попытался отцепиться самостоятельно, но ежик колючей проволоки еще крепче впился в его ляжку, вгрызаясь в самое мясо.

— Бить будет", — подумал Джером.

Через несколько минут отец Гаврон воротился, волоча за собой длинную лестницу, подставил ее к стене и, скинув тулупчик, забрался на стену.

— Больно! — взвизгнул Джером, когда монах попытался вытащить из его голой ноги железную колючку.

— Терпи! Не я вором прокрался на производство, а ты.

Мальчик закусил губу от боли, а монах расшатывал проволоку, зубьями зацепившуюся за кожу.

— Сейчас!.. — И резко дернул.

— У-У-У' — завопил Джером.

Отец Гаврон отвел мальчика в охранное помещение, где туго перебинтовал его поврежденную ногу, затем наладил самовар и, разомлевши в тепле, кинул свой тулупчик в угол.

— Ты кто? — спросил он Джерома.

— Воспитанник Интерната имени Графа Оплаксина.

— Как звать?

— Джеромом.

— А фамилия?

— Ренатов.

— Ренатов? — удивился монах. — Ты Ренатов?

— А что? — удивился в свою очередь такой реакции Джером.

— Нет, ничего… Просто я знавал одного человека с точно такой же фамилией, как у тебя.

— Кого?

— Да так… К тебе он не имеет никакого отношения. Был когда-то такой капитан Ренатов, царство ему небесное…

— Это мой отец, — сказал мальчик и поморщился от боли в ноге.

— Как твой отец? — изумился монах. — У капитана Ренатова не было детей!

— Были.

— Да ведь не было! Я бы знал об этом!

— Отпустите меня, — попросил Джером. — У меня нога болит!

— Вот интересно-то!.. Сын капитана Ренатова… А зачем же ты курам головы сворачивал?

— Зачем, зачем!.. Они заклевали моего отца!.. Ну отпустите! — взмолился мальчик.

— Да ты хоть чаю попей! — засуетился монах над кипящим самоваром. — Согрейся!

Поди, совсем замерз в коротких штанах!

— Ладно, — согласился Джером. — Чаю попью.

Отец Гаврон разлил по стаканам чай, достал из шкафчика что-то, завернутое в тряпочку, развернул ее и выложил на блюдце медовые соты, блестящие точно так же, как самоварный бок, и полные густого тягучего меда.

— Ешь, — предложил он. — Согревайся.

Мальчик взял янтарный кусочек и равнодушно принялся его посасывать, запивая чаем. Иногда он косился на отца Гаврона, словно проверяя того — не задумал ли он какую-нибудь пакость. Но монах покойно пил свой чай, позвякивая стаканом о блюдце, и смотрел в ответ на Джерома с какой-то грустью, словно вспоминал что-то сентиментальное.

— Надо же, сын капитана Ренатова, — сказал себе под нос отец Гаврон. — Ну ладно, пусть будет так.

— А вы чего, сторож? — спросил Джером.

— Сторожу, — ответил монах.

— А как же вы — монах и с ружьем? Застрелили бы меня?

— Застрелить бы не застрелил, но в воздух бы пальнул.

От горячего чая лоб мальчика заблестел мелкими капельками пота.

— Первый раз вижу монаха с ружьем, — сказал он.

— Что поделаешь, все когда-то происходит в первый раз…

Отец Гаврон задумался, взял было кусочек медовых сот, но затем положил его обратно на тряпочку.