Сорок роз
Шрифт:
— Только три верхние пуговки, — мягко сказал Перси.
Ей стало плохо. Все бешено кружилось перед глазами. Художник, делающий набросок, горшочки, мольберт, холодильная камера, мясничиха, парень. Он берет ее а tergo, [45] думала Мария (это выражение она знала от Губендорф), а женщина, охваченная сладострастием, похоже, не видит, кто в перемазанном кровью фартуке, с топором в сизом кулаке, подсматривает за ними. Следующие глотки пили прямо из горлышка, Перси завел пластинку, и Мария не постеснялась, простоволосая, вскинув вверх руки, танцевать как Серафина. Потом она легла на матрас, принимая разные позы, чтобы предложить художнику желаемый сюжет, юная пианистка, левая рука
45
Сзади, со спины (ит.).
Далеко после полуночи Перси прислонил набросок к картине на мольберте.
— Ну, — спросил он, — как вы себе нравитесь?
Она обомлела. Какая улыбка! Так ново… слегка бесстыдно… но довольно волнующе: Мария Кац, артистка!
В ателье вдруг опять закипела работа: пап'a сочинял ей костюм для большого выступления в консерватории. Он сосредоточенно сидел за чертежной доской, потом переносил фасон на ткань, вырезал детали и сшивал на живую нитку. Когда оставался доволен, Луизу отсылали в подвал, и вновь, как перед отъездом в эмиграцию, оттуда доносился стрекот «зингера». Накануне поездки в столицу абитуриентка впервые примерила новый гардероб. Зеркало в передней как будто бы осталось довольно: черные туфельки, черные чулки, черная юбка и белая блузка, но главный штрих — черный берет, надетый набекрень на локоны. Tr`es chic, [46] одобрило зеркало, в этом наряде ты выглядишь как прославленная пианистка.
46
Весьма шикарно (фр.).
Генеральная репетиция — поднять занавес!
Пап'a тоже был ею доволен, как и зеркало, точнее говоря, пап'a был доволен собой — ее костюм великолепно ему удался. Она вошла в ателье словно в святая святых консерватории, сделала легкий книксен и хотела представиться: Мария Кац. Соната Шуберта ля минор…
С ужасом она посмотрела на левую руку. Безымянный палец! Не хочет! Оттопыривается! Господи, какой кошмар! В раздражении она винила мировую войну, и недостаток кальция, и женское уничижение,и даже муху, которая не переставая моталась меж креслом и роялем.
— Завтра, — сказала она, — все вернется в норму, провал на генеральной, удача на премьере.
Но от пап'a общими фразами не отделаешься.
— Играй, — велел он.
Играть.
— Начинай!
Начинать.
— Расслабься!
Ох! Больно! Палец опух, становился все толще, полено, дубина, чурбак, да какой сильный, растет, набухает, за считанные секунды превосходит размерами все остальное тело. Она холодно произнесла:
— Наверно, у меня воспаление сухожильного влагалища. Надо сделать ромашковую ванночку. Но, честно говоря, дорогой пап'a, я не думаю, что имеет смысл завтра ехать в столицу. Прослушивание перед Фадеевым и Бетховенами не состоится.
— Не состоится, — повторил пап'a.
— Н-да, ничего не попишешь, верно?
Он направился к ней, точно разъяренный лев.
— Думаешь, я получил удовольствие, оставив тебя в Генуе?! Ради тебя я уехал в Африку. Чтобы не навредить тебе. Чтобы твой талант мог развиваться! Из любви!
— Ха-ха! — воскликнула она. — Ты же сам в это не веришь, старый обманщик!
— Ты
сказала «обманщик»?— Ты вообще не садился на пароход.
Он аж задохнулся.
— Не был ты в Африке, ни дня!
— Не был в Африке? — Пап'a недоуменно воззрился на нее. — С чего ты взяла? В Сахаре я был тренером по водному поло.
— Что-что? Тренером по водному поло?! В Сахаре?!!
— В британском пехотном полку, — гордо и вместе с тем обиженно проговорил пап'a. — Арчи Бёрнс, их командир, хотел затолкать меня на кухню. И тогда я предложил старому вояке тренировать его и его парней. Чертовски тяжелая работенка. Роммель [47] все время мешал.
47
Роммель Эрвин (1891–1944) — германский военачальник, генерал-фельдмаршал; с февраля 1941 г. командующий Африканским корпусом.
— Ну-ну, Роммель…
— Однако, несмотря на все препятствия, я продолжал тренировки. Кстати, успешно. Арчи со своими парнями выиграл чемпионат корпуса.
— Неужто правда?!
— А то! Чистая правда. Даже Монти с похвалой отозвался о моей тренерской работе.
— Кто?!
— Ну, этот, с тростью под мышкой. Всегда на бегу. Монтгомери. [48] Дальше-то еще пуще было! По давнему полковому обычаю после победы в чемпионате ребята бросили меня в воду — гип-гип-ура! Небезопасная затея. Я едва не утонул.
48
Монтгомери Бернард Лоу Аламейнский (1887–1976) — английский фельдмаршал; во Второй мировой войне командовал английскими войсками в Северной Африке.
— Вполне возможно, — заметила Луиза. Скрестив руки на груди, экономка стояла в дверях и с усмешкой прислушивалась к перепалке. — Он же еврей, — добавила она, — а евреи плавать не умеют. Боятся, вдруг воду благословили, и она подействует как крещение. Марихен, ну-ка, соберись и сыграй как следует!
Она повиновалась. Кошмар. Тренер у окна вцепился зубами в тапок, а посреди Анданте свистел так долго, что в итоге, посинев лицом, с трудом переводя дух, обвис в кресле.
— Прекрати, — прохрипел он, — прекрати, это бессмысленно…
Наутро она поездом отправилась в столицу, где на перроне ее ждал Майер. Они холодно поздоровались.
— Я провожу тебя в пансион, — сказал Макс.
— Очень мило с твоей стороны.
— Когда экзамен?
— Завтра утром.
— Утром — понятие растяжимое.
— В восемь, — уточнила она.
— Как насчет пивка?
— На прощание?
— Да.
— Ладно.
Они пошли в пансион.
Выпили пива.
— Как ты узнал, когда я приеду?
— Луиза прислала мне телеграмму.
— Ах вот как.
— Да.
— Прощай, Макс.
— Прощай, Мария.
— Это всё?
Минувшей весной, гуляя в лугах, они обнаружили в своих биографиях множество параллелей, подспудных связей, пересечений, аналогий. Сейчас оба находились в комнате столичного пансиона, время шло к полуночи, завтра вступительный экзамен, а они, не в силах оторваться друг от друга, называли свои отличия. Макс — блондин, Мария — брюнетка. Она из обеспеченной семьи, он — выходец из простого народа. Он вырос в горах, она — на равнине. Он признался, что в поезде всегда сидит лицом по направлению движения, устремив взгляд вперед, то бишь в будущее, она же как раз наоборот, предпочитала сидеть спиной к движению, глядя, как пейзаж скользит в прошлое.
— В поезде нам не придется спорить из-за места, — заметил Макс.
— Да, — кивнула она. — Мы можем без помех путешествовать сообща.
Он стоял, прислонясь к дверному косяку, она сидела на кровати. Она улыбалась, он нет.
— Мне пора идти, — сказал он.
— Не уходи! — воскликнула она.
— Ты обратила внимание на впадину в подушке? — спросил он. — Когда постель застилают, во взбитой подушке ребром ладони делают вмятину.