Сошествие во Ад

– Кажется, сейчас многие хотят уехать.

– Многие, – кивнул он, – но некоторые не могут, а некоторым это и не нужно. Вам, конечно, лучше уехать. Мне – не обязательно. Могу остаться. Здесь есть цветы, книги, есть с кем поговорить, так что чуму можно и переждать.

– Вы не знаете, сколько это будет продолжаться? – глядя на него, спросила она.

Он слегка пожал плечами.

– Если это то, что моя бабушка называла печатями Апокалипсиса, то, может быть, и тысячу лет… Помните, там перед Страшным судом говорится о тысяче лет? С другой стороны, поскольку утверждается, что эта тысяча лет у Господа может стать одним днем, возможно, завтра утром все и кончится. [48] Мы, как в елизаветинской драме, живем, по крайней мере, в двух временных измерениях.

[48] 2 Пет 3:8: «Одно то не должно быть сокрыто от вас, возлюбленные, что у Господа один день, как тысяча лет, и тысяча лет, как один день».

Откр 20:5: «Прочие же из умерших не ожили, доколе не окончится тысяча лет. Это – первое воскресение».

– Как это? – спросила она.

– Как тать в ночи, – ответил он. – По-моему, лучше не скажешь. Что-то крадет у нас наши сны, наши иллюзии, вообще все, кроме реальности.

– Они умрут? – спросила Паулина.

– Не думаю, – ответил Стенхоуп, – разве что – Боже, храни нас всех! – второй смертью. А пока эта чума будет только набирать силу. Мертвых здесь очень много, возможно, поэтому она и началась здесь.

– А Адела? – спросила она. – А Миртл?

– Ну, это им решать, – ответил он.

Паулина грустно улыбнулась и добавила:

– И вам.

– С мисс Фокс я буду говорить о Природе, – сказал он, – а с мисс Хант – об Искусстве. Если они пожелают. Конечно, Хью Прескотт лучше бы справился с мисс Хант. Он такой прагматик… а я даже в раю остаюсь немного августинцем.

– А я? – спросила она. – Я?

– Incipit vita nova, [49] – ответил он. – Кстати, когда завтра ваш поезд? Я хотел бы вас проводить.

– В половине одиннадцатого. Он кивнул.

[49] Начинаете новую жизнь (лат.).

– Вы найдете работу и останетесь в Городе Господа нашего… Впрочем, откуда мне знать, каков будет ваш Салем? [50]

Она встала и с удовольствием потянулась.

– Ну хоть поэты-то там будут?

– Мне и самому это интересно, – признался он. – Со временем узнаете. Но если спасенные поют, кто-то же должен писать им песни? Ладно, идите. Увидимся завтра на вокзале.

– Да, конечно, до завтра.

Они пошли к дверям, а затем, молча, по дорожке в мерцающей звездами ночи. У калитки она протянула ему руку.

[50] Стенхоуп имеет в виду упомянутое в Библии место Салим. По общему мнению, позже на этом месте возник город Иерусалим. См., напр., Евр 7:1-2: «Ибо Мелхиседек, царь Салима, священник Бога Всевышнего, ‹…› – во-первых, по знаменованию [имени] царь правды, а потом и царь Салима, то есть царь мира…»

– Дорога – это всегда волнение, а у меня его и в помине нет. Все становится проще на кругах… – она не закончила фразы.

Он улыбнулся ее нерешительности.

– Все еще боитесь назвать?

Паулина смутилась еще сильнее и решительно закончила:

– На кругах рая. Ну, спокойной ночи.

– До завтра, и спокойной ночи, – сказал он. – Ступайте с Богом.

Она сделала пару шагов, остановилась и оглянулась.

– Спасибо за рай. Спокойной ночи.

На следующее утро они вместе стояли на платформе, неторопливо обсуждая перспективы и возможности Паулины. Посмотрев в сторону, Паулина сказала:

– Смотрите, Питер, там мистер Уэнтворт. Он тоже едет в Лондон? По-моему, у него болезненный вид. Он нездоров?

– И даже очень, – мрачно сказал Стенхоуп. – Хотите поговорить с ним?

Уэнтворт заметил их приближение. Паулина улыбнулась и помахала ему. Он рассеянно посмотрел на нее, как-то вяло поднял руку и тут же уронил ее. Они подошли.

– Доброе утро, мистер Уэнтворт, – сказала Паулина. – Тоже едете в Лондон?

Уэнтворт с каким-то несоразмерным напряжением повернул голову и стал смотреть в другую сторону. Он глухо пробормотал:

– …должны меня извинить… сильная простуда… со Стражей все в порядке… кости ломит… не могу вспомнить кости… лица… костлявые лица, я хочу сказать.

– Уэнтворт! Прекратите! – голос Стенхоупа стал резким и властным.

Голова Уэнтворта стала медленно разворачиваться обратно. Глаза поползли по платформе к лицу Стенхоупа и остановились на его губах. Казалось, он пытался связать звук с его источником, но сомневался, откуда исходит голос.

– Не могу… прекратить… должен попасть… туда, – он замолчал так, словно выбился из сил.

Поезд уже останавливался у перрона.

– Можно я помогу вам в дороге, мистер Уэнтворт? – предложила Паулина.

При этих словах он очнулся, посмотрел на нее, затем опять отвел взгляд и забеспокоился.

– Нет, нет. Я же вам сказал, я еду с дамой. До свидания. – Он торопливо и неуклюже двинулся по платформе, вошел в едва остановившийся вагон и забился в самый дальний угол.

Паулина вошла в тамбур и повернулась к Стенхоупу.

– О Питер! – сказала она. – С ним что-то не так.

Он посмотрел вслед Уэнтворту и повернулся к ней.

– Я думаю, он увидел голову Горгоны, которую не удалось увидеть Данте в Дите, [51] – сказал он. – Ну что же… молитесь за него, и за меня, и за всех. Вы будете писать?

– Да, конечно. До свидания. Но, Питер, я должна что-то сделать?

– Вы ничего не сможете сделать, если он не передумает, – ответил Стенхоуп. – Молитесь. До свидания. Ступайте с миром.

По его глазам она поняла, что должна ответить, и ответила, не раздумывая:

[51] См. Песнь девятую Дантова «Ада»: «Закрой глаза и отвернись; ужасно // Увидеть лик Горгоны; к свету дня // Тебя ничто вернуть не будет властно».

– И вы ступайте с миром. И еще раз спасибо.

Поезд двинулся и стал быстро набирать ход. Стенхоуп махал рукой, пока концевой вагон не скрылся за поворотом, а затем отправился бродить по улицам Холма и навещать его занемогших обитателей.

Уэнтворт так и сидел, забившись в угол вагона. Его мучило ощущение чего-то забытого. Он медленно и с трудом перебрал про себя все, что должно сопровождать человека в дороге. Оказалось, он не может вспомнить, почему вообще покинул свой дом. Все его слуги уехали сегодня утром, вот почему ему тоже пришлось уехать. Он не мог нанять других, у него просто не хватало сил на это. Лучше он поедет в Лондон, поживет в отеле, там ему никто не будет мешать, никакие орущие призраки не будут ломиться в окна. Тот призрак свалился в обморок и вынудил его тащить тяжелое тело, чтобы другие призраки могли его найти. С тех пор он боялся их всех, и тех двоих, что сейчас разговаривали с ним, обращаясь к нему с каким-то странным словом. Он куда-то ехал. Собирался на обед. Вот у него с собой вечерний костюм. Нужно переодеться к обеду, обеду ученых, ученых-историков… Да, он – ученый-историк. Только вот как его зовут? Он опять сказал, что со Стражей Герцога все в порядке, хотя это было не так, но он был ученым-историком и собирался встретиться с людьми своего круга, да, с Астоном Моффаттом!

Стоило Уэнтворту вспомнить это имя, как ему полегчало. Он сел посвободнее и огляделся. Моффатт… Он ненавидел Астона Моффатта. Ненависть оставалась одним из немногих чувств, которые еще могли бы спасти Ш его, будь это просто ненависть к более удачливому коллеге по науке. Но у его ненависти были другие истоки, злобные и личные. И все-таки возбуждение помогло ему припомнить, что же он забыл. Часы! Он забыл свои часы. Несколько дней назад, когда он смотрел какую-то плохую пьесу, у часов сломался завод. Он убрал их, чтобы потом отдать в починку. Но с этим было слишком много хлопот, и теперь он забыл их в столе и не мог узнать время. В Лондоне будут часы, там их много, и все идут очень быстро, потому что время вообще пошло очень быстро. Это потому, что оно бесконечное и постоянно стремится к своему концу. В нем была только одна точка отсчета, к которой он проявлял интерес, – время последней вечери, ежегодного обеда с коллегами. Это будет последний обед, больше он не увидит Астона Моффатта. Но сегодня он пойдет, потому что принял приглашение, и у него с собой вечерний костюм, и… и надо же показать, что он не боится этого проклятого Моффатта. Вот это время он и хотел знать. А дальше все пойдет своим чередом. Уэнтворт задремал.