Сотворение мира.Книга третья

«Кто же они, эти люди? — спрашивал себя Юрген. — Какие они? Молодые? Старые? Неужели они так уверены, что Гитлер будет побежден? Откуда у них такая вера? Откуда такое бесстрашие и сила воли? Что общего у них с простой русской женщиной из безвестной деревни Огнищанки, Ганей, которая тоже уверена в неизбежности краха Гитлера и предрекла бесславный конец мне, Юргену Рауху?..»

Зенитки стреляли все реже и реже, утихли дальние взрывы бомб, и наконец прозвучал сигнал отбоя воздушной тревоги. Заспанные люди стали покидать бомбоубежище.

Дома Ингеборг подогрела и разлила по чашкам кофе. Пили молча. Юрген курил, стряхивая пепел сигареты в придвинутую женой яшмовую пепельницу с фигуркой Будды. «Этой пепельницы не было у нас раньше», — отметил он про себя. Потом его внимание привлекли дорогие, отделанные бронзой вазы из малахита и розового парфира, водруженные на подставки по углам комнаты. Только сейчас заметил Юрген на оголенной, тронутой морщинами шее жены крупную подвеску-кулон и горько усмехнулся, догадавшись, что и этот кулон, и вазы, и даже пепельница — гонорар от Конрада за любовные утехи. Все это он натащил сюда из Франции, Бельгии, с Украины.

— Ты чего улыбаешься? — спросила Ингеборг. — Давайте, мальчики, допьем кофе — и спать.

— Да, пожалуй, пора, — потягиваясь, пробормотал Конрад.

Юрген поднялся, отодвинул кресло и, не в силах более оставаться здесь, объявил:

— Мне надо возвращаться в Россию. У нас там начинается крупная операция. Пора ехать на аэродром. Мой «шторх» ждет меня.

Он застегнул мундир, надел плащ, натянул перчатки, холодно поцеловал жену, коснулся рукой плеча Конрада и, не оглядываясь, зашагал вниз по лестнице.

ГЛАВА ПЯТАЯ

1

Чем ближе к Дону подкатывался пылающий пожарами вал немецкого наступления с его неумолчным пушечным громыханием, с тяжкими взрывами бомб и снарядов, с тучами черного дыма, тем сильнее нарастала тревога среди населения донских городов и станиц. Как в давние времена вражеских нашествий, тысячи людей стали покидать обжитые места и уходить в обожженную летним солнцем, почти безводную задонскую степь.

В конце июня Дятловскому совхозу было приказано немедленно подготовить к эвакуации весь скот и наиболее ценное совхозное имущество, а недозревшие хлеба сжечь. Никто в станице в эту ночь не спал. Директор совхоза Ермолаев, главный агроном Младенов и две женщины из бухгалтерии торопливо увязывали шпагатом картонные папки с бумагами. В контору поминутно входили скотники, доярки, конюхи, чабаны, бригадиры — о чем-то спрашивали, что-то советовали.

После полуночи, когда обе женщины отпросились домой, Ермолаев сказал Младенову:

— Утром бери с собой с десяток рабочих и поджигай поля. Жги так, чтобы ни один колосок не достался гитлеровским гадам.

Младенов открыл оконную форточку, выбросил окурок и сказал, не оборачиваясь:

— Нет, Иван Захарович, посылай на это дело кого-нибудь другого. Я жечь хлеба не буду.

— То есть как это не будешь? — вспыхнул Ермолаев.

— Не буду, и все, — повторил Младенов. — Мне этого делать нельзя.

— Почему? — сдерживая ярость, спросил Ермолаев. — Интеллигентская кишка тонка?

Тяжело волоча ноги, Младенов подошел к нему вплотную и спросил вполголоса:

— Что ж, Иван Захарович, забыл ты, что ли, куда и зачем меня вызывали с месяц назад?

— Куда вызывали, знаю, а зачем — не очень, — честно признался Ермолаев.

— Ну так слушай, тебе могу сказать, — продолжал Младенов тихо. — На Дону меня мало знают, я человек приезжий, к тому же болгарин. Сведущие люди считают, что это немаловажно для подпольной партийной работы на оккупированной территории. Вот потому меня и обязали в случае прихода немцев оставаться в Дятловской и по-прежнему выполнять обязанности главного агронома. В активисты, говорят, не шибко лезь, а что по должности положено — делай и даже при немецком начальстве осторожно поругивай большевиков.

— А ты, Любен, часом, не брешешь? — усомнился Ермолаев.

Младенов обиделся:

— Если не веришь, езжай в район и наведи там справки. А коль поверил — не заставляй хлеба жечь. За это меня немцы сразу к стенке поставят, да и семью мою не пощадят.

Устыдившись своих подозрений, Ермолаев обнял Младенова, проговорил взволнованно:

— Ладно, Любен… Извини меня за дурацкий вопрос. Раз такое дело, иди-ка ты домой и поменьше мельтеши на глазах у людей…

Отпустив Младенова, он еще раз осмотрел все ящики своего письменного стола, проверил последние рапортички животноводческих бригад, а перед рассветом, разбудив уснувшего на крыльце мальчишку-посыльного, приказал собрать всех комсомольцев. Их в совхозе осталось только одиннадцать. Вернее сказать, комсомольцев не осталось вовсе — остались девчата-комсомолки. Парни давно ушли на фронт…

По вызову Ермолаева первой явилась Наташа Татаринова. Свежая, с влажными от утреннего купания волосами, она на бегу спросила с порога:

— Звали, Иван Захарович?

— Звал, Наталка-полтавка, — вымученно улыбнулся Ермолаев. — Садись. Пока соберутся другие, поговорим с тобой по душам. Ты, как я знаю, была первой помощницей у нашего садовода Ставрова, да и сейчас целыми днями пропадаешь в саду. Вот и скажи мне по совести: что будем делать с садом?

— Как это что будем делать? — удивилась Наташа. — Сад, Иван Захарович, в полном порядке. На деревьях хорошая завязь, черешни уже почти созрели, ранние вишни тоже. Только вчера мы с дядей Егором опрыскивали сад от плодожорки…

Ермолаев прервал ее:

— К нашей Дятловской, Наталка-полтавка, приближаются такие полчища двуногой плодожорки, что их ни парижской зеленью, ни самым крепким отваром полыни не одолеешь. Немцы, Наталка, вот-вот в станице появятся, и нам приказано заблаговременно все наши поля и плантации уничтожить, а самим уходить и скот в тыл угонять. Вот ты и скажи мне: как мы поступим со ставровским садом? Спилим поперечными пилами все деревья под самый корень или обольем их отработанной соляркой и сожжем?

Ермолаев видел, как медленно бледнело лицо Наташи, как задрожали ее пухлые губы, как из широко открытых глаз полились слезы. Она вдруг кинулась к Ермолаеву и закричала, содрогаясь от рыданий:

— Иван Захарович, родненький, да разве ж можно так?! Прошу вас: не надо ни спиливать, ни жечь сад! Слышите?.. Не надо! Не надо!.. Хотите, я сама умру, только сад пожалейте… Лучше я умру, а сад никому не отдам. Так и знайте — ни-ко-му!..

Наташа отшатнулась от директора. Заплаканное ее лицо некрасиво подергивалось. Маленькая, жалкая, только что казавшаяся беззащитной девчонкой, она вдруг подняла голову и сказала угрожающе: