Сотворение мира.Книга третья

Андрей оторвал от конверта кусок вместе с марками, отдал Касьяну:

— Что ж, собирай марочки… Отклеишь сам.

Письмо было из Парижа. От Романа. Возле постели Дмитрия Даниловича тотчас же собрались все. Еще не услышав ни одной строчки, Настасья Мартыновна заплакала.

Роман писал:

«Родные огнищане! По возвращении домой я подробно расскажу вам, что мне довелось испытать. В письме этого всего не расскажешь. Вместе с тысячами испанских беженцев я шел через горы к французской границе. По решению треклятого Комитета по невмешательству все наши добровольцы должны были покинуть Испанию. Мне пришлось задержаться, так как недавно мой старший товарищ Яков Степанович Ермаков был убит, а я был ранен и находился в госпитале. Только вы не беспокойтесь, сейчас я вполне здоров. Трудно рассказать обо всем, что нам пришлось испытать на границе. Французские офицеры и солдаты, уж наверное не без ведома своих властей, отбирали у беженцев из Испании не только оружие, но и все, что им нравилось. Потом этих усталых, голодных людей, среди которых было много раненых, больных, стариков, женщин и детей, загнали в лагерь за колючую проволоку, где они и сейчас томятся.

Мне удалось избежать этой участи. Сейчас я нахожусь в Париже. Скоро выеду домой, но не один, а вместе с Лесей. Леся Лелик — мой боевой друг, моя жена, которую я очень люблю и уверен, что вы все тоже ее полюбите…»

Заметив, что Настасья Мартыновна всхлипывает, Дмитрий Данилович сказал, с трудом ворочая непослушный язык:

— Чего ж ты ревешь? В-возвращается н-наш Роман. И д-даже не один. Р-радоваться надо, а ты нюни распустила.

Все наперебой стали говорить о Романе, гадали о том, какую жену нашел он в Испании, как она выглядит, где они будут жить и где работать. Андрей радовался вместе со всеми. Он любил неугомонного младшего брата и, хотя, бывало, поругивал его за бесшабашность, втайне восхищался открытым, душевным характером Романа и очень по нему скучал.

— Надо, чтобы Роман и ко мне в Дятловскую заехал, — сказал Андрей матери, — он ведь посвободнее меня будет.

— А как же, Андрюша, обязательно заедет, — отозвалась Настасья Мартыновна и с испугом спросила: — Разве ты уже собираешься в свою Дятловскую? Подождал бы Ромашу, отдохнул…

— Нет, надо ехать, — сказал Андрей. — Еще два дня побуду и, если отцу станет лучше, поеду. У меня в совхозе неотложные дела…

Последние три дня Андрей бродил по Огнищанке с Николаем Турчаком. Оба они удивлялись тому, что в деревне и на хуторах почти не осталось их сверстников: девчата повыходили замуж куда-то на сторону, а парни подались в города, работали на заводах, на шахтах.

Вечерами, возвращаясь домой, Андрей часами сидел с Дмитрием Даниловичем, рассказывал ему о Дятловском совхозе, о директоре Ермолаеве, о том, какой огромный фруктовый сад насадили дятловцы и как много пришлось поработать, чтобы расчистить площадь для посадки деревьев.

Дмитрий Данилович с интересом слушал сына, одобрительно покашливал, советовал обязательно приобрести хорошую пасеку, а ульи расположить по всему саду.

— Для сада и огорода пчелы — первые помощники, — говорил Дмитрий Данилович. — Они не только дадут вам мед, но и увеличат урожай плодов и овощей. Когда-то у моего отца, а твоего деда Данилы Ставрова были свои ульи, десятка два. Тебя тогда еще на свете не было, а я совсем мальчонкой был. Помню, очень любил смотреть за пчелами. Сидишь, бывало, на леваде, кругом сады цветут, и так все пахнет теплой весной и медом, а работяги пчелы жужжат с утра до вечера…

Андрей заметил, что отцу стало легче, что разговор у него стал более понятным, и вдруг, слушая Дмитрия Даниловича, заскучал по Дятловской, по молодому саду, по всему, с чем уже успел сжиться в донской станице на острове. Он живо представил домишко возле церкви, Федосью Филипповну, будто наяву увидел керосиновую лампу в горенке, склоненную над книгой русую голову Наташи, почуял свежий задах внесенного с мороза постиранного белья и запах дымка из натопленной русской печи.

«А как там наш сад? — подумал он. — Не пожгли ли морозы слабые еще яблони, не погрызли ли мыши и зайцы кору? Следит ли за этим Егор Иванович?»

Думая так, Андрей поймал себя на мысли, что при всей своей привязанности к Огнищанке, к отцу и матери ему уже стало скучно здесь, что ему хочется побыстрее уехать туда, где его ждет работа, за которую он, агроном Ставров, отвечает и которую любит.

— Собери-ка мне, мать, в дорогу харчишки, — сказал он. — Завтра попрошу Демида Плахотина дать мне лошадей до Ржанска и буду двигать. Хватит бездельничать, пора и честь знать.

Перед вечером, накануне отъезда, Андрей решил сходить на кладбище, поклониться могиле деда. Он хорошо помнил пасмурный зимний день в тот голодный год, когда хоронили старого Ставрова и несли гроб, утопая в снежных сугробах. Вокруг вырытой ямы молча стояли тогда голодные люди, и такой же голодный священник, отпевая покойника, говорил о многих смертях и о конце грешного, погрязшего в кровавых распрях мира.

Сейчас на кладбище было тихо. Внизу под обрывом холодно блестел скованный льдом пруд. Над засыпанной снегом могилой деда стоял тот же слегка покосившийся крест с железным кольцом. На кресте еле можно было разобрать выжженные буквы.

Андрей долго стоял у могилы, опустив голову. Он ясно представил деда, высоченного худого старика с острой седой бородой, с тяжелыми, жилистыми руками. Дед никогда не сидел без дела, постоянно ворчал на всех, его побаивался и отец. Странно было думать, что здесь, под снежным сугробом, под мерзлой землей, лежит он и уже никто никогда не увидит пронзительных дедовых глаз, не услышит его хриплого голоса.

«Что ж, — подумал Андрей, — говорят ведь о человеке: земля еси и в землю отыдеши. Видно, в памяти остаются только человеческие дела, только то, что исполнено человеком в жизни. Все остальное тленно».

С голых кладбищенских акаций беззвучно опадали хлопья снега. Не было ветра. Не шевелились поникшие, вмерзшие в лед старые вербы у пруда. Стояла такая тишина, что Андрей почувствовал стук своего сердца. Он в который раз подумал о Еле. «Нет, нет, надо это кончать, — решил он. — Время идет. Наше с Елей время, ее и мое. Надо убедить Елю жить по-другому. Я скажу ей об этом, обязательно скажу. Я скажу, что у меня большая работа, которую нельзя оставить, я скажу, что там, в нелюбимой ею станице, высажен огромный сад, шесть тысяч деревьев. Шесть тысяч деревьев-младенцев, которые, как дети, требуют моей заботы, ухода, ласки моей. Скажу, что я привязался к ним, как к детям, и не могу их покинуть. Еля — умница, она это поймет, не может не понять».

Перед уходом с кладбища Андрей вспомнил, что где-то здесь похоронен и дед Силыч, добрый наставник его детства, любивший и жалевший все живое, от человека до травинки. Но Андрей не знал, где могила старого Силыча, и, сняв шапку, поклонился всем огнищанам, погребенным на убогом деревенском кладбище.

Домой он вернулся в глубокой задумчивости, молча поужинал, посидел с отцом.

— Ты что такой скучный? — спросил Дмитрий Данилович.

— Ничего, — нехотя ответил Андрей. — Видно, устал.

— В гостях был, что ли?

— Нет, — сказал Андрей.

— А где ж ты был?

— Так, бродил за деревней, — сказал Андрей. — Послушал твой рассказ о том, как дед Данила пчел когда-то водил, пошел на кладбище, постоял возле дедовой могилы. Там все снегом засыпано. А крест до сих пор стоит. Тот самый, с железным кольцом.

— Крест покойный дед Силыч делал из конских яслей, — сказал Дмитрий Данилович. — Тогда не из чего было делать гробы и кресты, вот он и распилил ясли в панской конюшне.

— Да, я помню, — сказал Андрей. — Крест он сделал, а железное кольцо не мог вынуть из дубового бревна, голодный был дед, силенок у него не хватило…

Дмитрий Данилович вздохнул.

— Страшный был год, сколько людей тогда перемерло, а все же народ выстоял! Крепкий у нас народ.

— Отец, ты не обидишься, если я завтра уеду? — осторожно спросил Андрей. — Тебе вроде лучше стало. Каля побудет с вами, она ведь близко живет. А мне надо ехать. Как ты смотришь на это?