Соучастие

«Коллектив отделения, понимая всю важность профилактики, — читал Арсентьев, — в последнее время принимал определенные меры к активизации этой деятельности… По месту работы правонарушителей направлено… писем для принятия мер общественного воздействия… Проведено бесед…»

Все это надо переделать, решил он. Уж не раз эти фразы слышаны-переслышаны. За профилактикой — прежде всего люди, их беды, заботы… А я по-прежнему буду бойко отрабатывать с трибуны привычное: проведена определенная работа, есть результаты, однако имеются отдельные недостатки. Очень дельные мысли! Сотрудников за этот неудавшийся раздел, с его коротенькими полуистинами, со штампами, скрывшими живое дело, ругать нечего. Сам виноват! Наверное, и в нем самом засела эта дурная манера с серьезным видом выдавать чужие слова за свои. Получается, что не он, Арсентьев, а оперативник, его подчиненный, оценивает всю работу уголовного розыска. Не дело это. Вроде бы и понятно, но как от этого трудно отойти! Надо посоветоваться с начальником отделения, решил Арсентьев. Попрошу дать дополнительный материал. Вечером сам поработаю над разделом о профилактике.

Первым в кабинет вошел светловолосый, небольшого роста, худощавый парень в синей клетчатой фланелевой рубашке, с аккуратно подстриженной бородкой.

— Я к вам по очень важному делу, — явно волнуясь, он неловко пристроился на стуле. — Мне сказали, что материал на меня уже направили к вам.

— Какой материал?

— Из медвытрезвителя. Я попал туда случайно.

— В вытрезвитель случайно не попадают.

— К сожалению, попадают, товарищ начальник. Я вот тут все написал, прочтите, пожалуйста. — Парень протянул сложенные вчетверо листки бумаги.

Арсентьев читать не стал и отложил листки в сторону.

— Вы лучше расскажите, что случилось? И коротко. Самое основное.

— В общем, вчера я побывал в медицинском вытрезвителе. За сервис, — он горестно усмехнулся, — как полагается, рассчитался. Сразу же. Теперь боюсь одного: говорят, на работу письмо писать будут. Представляете! Для всей нашей лаборатории позор. Мне, дураку, головомойку страшную устроят. У нас насчет выпивки в институте обстановка беспощадная.

— Вы что, только о головомойке думаете? А то, что спиваетесь, не беспокоит?

— Какой я питок? У меня к водке отвращение. Перед ребятами неудобно было. На новоселье собрались. Шампанского целый фужер. Ну и опьянел немного.

— Хороши друзья. В таком состоянии из дома выставили.

— Да нет, ребята отличные. Они по домам всех развезли.

— А вас оставили?

— Нет. Тоже на машине ехал. Я последним был, и до дома недалеко. Только приехал — не туда, куда надо. Таксист стервец попался…

— Это как понимать? Сами пили без меры, а таксист виноват?

— Виноват! Когда к дому подъезжал, он стал деньги требовать. За весь рейс от Черемушек до площади Восстания. Ему же ребята заплатили полностью, а он счетчик не сбросил. За пятерку опозорил. Я, конечно, платить второй раз отказался. А он меня в милицию. Ну, а там трезвый всегда прав… И слушать не хотели…

— Хорошо, разберемся. Но знайте: если душой покривили, на человека наговорили, уж, как говорят, не обессудьте…

Парень заулыбался и, не сдерживая радости, почти крикнул:

— Спасибо, товарищ начальник!

В кабинет тут же вошли двое. Молодая женщина и рослый, широкоплечий парень с коротко остриженными волосами. Ее строгое лицо с неожиданно добрым взглядом было озабочено. Парень неловко остановился у стола и, скрывая напряженность, оглядел кабинет много повидавшими глазами.

Арсентьев внимательно посмотрел на женщину. Одета она была в красную с высоким круглым воротом шерстяную кофту. Зеленая вязаная шапка аккуратно сидела на ее голове. Он узнал ее. Это была Доброхотова, та Галка Доброхотова — бывшая «авторитетная воровка», «блатная пацанка», которая лет семь назад часто гостила в милиции. Первая судимость образумила ее. Теперь она работала фрезеровщицей на заводе и жила тихо.

— С чем пожаловали?

— Николай Иванович, насчет прописки мы, — заговорила Доброхотова. — Поженились, а живем порознь. Вот решила мужика в дом взять.

— Муж-то откуда?

— Москвич я, — выдохнул парень.

— Судились?

— За кражу, — ответил прямо.

— Чего ж к Галине перебираетесь? Или жилплощадь своя не позволяет?

— Позволяет. Наш начальник милиции не позволяет.

— Что ж он так?

— Кто его знает? Сказал: иди к жене. Коли любит, пропишет. Тебе у нее спокойнее будет. Отвяжешься от старой компании — тебе же на пользу. Вот мы и пришли.

— Пришли, говоришь? А я ведь тоже не из добреньких…

— Гражданин начальник, — забасил парень. — В отношении меня можете быть спокойным. Все плохое я в колонии оставил…

Доброхотова попыталась вступить в разговор.

— Подожди, Галина, — остановил ее муж. — Я сам расскажу. Гражданин начальник, когда я воровал, мне все равно было, как на меня люди смотрят. А сейчас не все равно. Вот уже год на свободе, а каждый день стыдно за прошлое, хоть и рассчитался за все сполна… Объятий распростертых не жду — не с войны героем прибыл, но ведь можно же человеку поверить? Вот и вы сейчас выслушаете по долгу службы и откажете.

Его перебила Доброхотова:

— Николай Иванович, жизнь у нас обоих непутевая была. И годы пролетели, их теперь не вернешь. И он и я хотим, чтобы прошлое осталось в прошлом. Потому что осознали, что не жизнь с нами, а мы с жизнью по глупости своей фокусы откалывали. Может быть, я грубо говорю, но верно. Не отказывайте ему в прописке. — Она встала и шагнула вперед, словно пытаясь загородить собой мужа. — Что станет с нашей любовью, если мы врозь будем? Мы ведь тоже хотим счастливой жизни. Может, это у нас единственная возможность поддержать друг друга…

Арсентьев промолчал и начал читать заявление, к которому были аккуратно подшиты справки, выписки, характеристики…

«Участвовал в общественной жизни… Когда начальник колонии вывел меня за ворота зоны и говорил напутственные слова, у меня комок под горло подкатывался… помогите мне устроить мою жизнь, если вас это не затруднит…»

— Характеристики не поддельные, гражданин начальник, настоящие. Я их трудом заработал, — он протянул перед собой тяжелые ладони. — Что мне кража и судимость дали? Морщины на лице, седину на голову да ушедшую радость!

Арсентьев заметил, как Доброхотова дернула своего мужа за полу пиджака.

— Вы насчет сердоболия не давите, — оторвался Арсентьев от бумаг, — все мы чувствительные. И закон чувствителен тоже. Жаль, что, когда на преступление шли, вы про это забыли. Посмотрите, сколько у вас в приговоре потерпевших указано. Послушали бы их мнение.

— Понимаю — судимость не Почетная грамота. Но жить-то надо. Мне бы только работу здесь по специальности подобрать. Слесарем-сборщиком…

— Работа найдется. Район промышленный. Вы после освобождения где работали?