Совершенный выстрел

Я жестом подозвал Зака.

— Что ты нашел? — спросил я.

— Ничего, но он умирал от страха, и я подумал, что он что-то скрывает.

— Ну и что?

— Ну и ничего. Не мужик, а тряпка. Готов был подложить мне мать и сестру, чтобы спасти свою шкуру.

Я не смог удержаться от смеха, хотя это было не совсем законно. Конечно, мы все время были в напряжении, иногда нужна разрядка, но до определенного предела.

В тот день работать нам не сильно хотелось, и мы трепались и махали машинам, чтобы те проезжали. Прямо перед нами оранжевые оттенки моря сверкали все ярче. На самом деле было очень приятно вдвоем по-королевски наслаждаться закатом и наблюдать, как помертвевшие от страха водители молили нас о пощаде.

Вечером, придя с Заком в дежурную часть, я узнал, что до того, как мне заступить на полную неделю, мне дают увольнительную на один день. Фронт переместился к холмам, в городе стало тише; но наши ряды поредели, и нам велено было меняться через неделю, чтобы не слишком оголять позиции. Противник был достаточно хитер и мог что-нибудь предпринять. Кроме того, надо было следить за порядком, сменять друг друга у заграждений, не считая всего прочего, а в моем секторе осталось не больше пятнадцати бойцов. Судя по всему, я обязан был провести бессонную неделю без малого. Мне надлежало быть в форме. Обычно сон у меня короткий, но для бойца это плохо: если голова несвежая, можешь натворить черт знает что и целишься скверно. Нужно снимать напряжение и сохранять спокойствие, иначе — пропал, как тот, кто идет в наступление, нажравшись наркотиков, а потом напарывается на первую попавшуюся засаду, потому что думает, что ему все нипочем. Нужно внимательно следить за страхом, усталостью и перевозбуждением, иначе сделаешь глупость. Этому учишься постепенно на месте. Стрельба — отличная школа. Чтобы выиграть войну, нужен порядок. До тех, что по ту сторону, это пока не дошло, они с воплями бросались в темноте на наши заградительные сооружения, и нам приходилось их останавливать в двух-трех метрах, почти врукопашную в каком-нибудь проулке, а это никуда не годилось, только потеря людей и боеприпасов, даже если и удавалось красиво пострелять. К тому же ночной порой не видно раненых, и на рассвете тех, кто не смог доползти, находили мертвыми в невероятных позах: один зацепился ногой за оконный проем, другой подорвался на мине и держал собственную ногу в руке. Чаще всего приходилось дожидаться следующей ночи, чтобы их забрать — по ту сторону стреляли и не давали нам это сделать.

Именно поэтому я всегда предпочитаю стрелять: не потому, что я — трус, а потому что пользы больше. Все остальное — в лучшем случае неизбежная трата сил. Начальник моего сектора придерживался, впрочем, того же мнения, и мы обустроили наши позиции, в основном рассчитывая на винтовки и автоматы. Мы осознавали, что прежде чем захватить новую территорию, надо удостовериться, что не теряешь старую. Сохраняя самые высокие здания, мы могли вести огонь по противнику целый день: боевой дух слабеет, когда на твоих глазах товарищу прямо в голову попадает пуля, прилетевшая неведомо откуда. Или когда хочешь выйти из дома, а вынужден остаться, потому что пуля пробила стену в десяти сантиметрах от тебя; целые кварталы пустели, обычные проспекты превращались в непроходимые ничейные земли. Они, разумеется, слизали у нас тактику, поскольку в ней-то мы их превосходили. Единожды поняв, что такое война, нужно укрепить позиции.

Итак, я вернулся домой, рассчитывая увидеть, как Мирна со всем справилась, и немного поспать, если не будет сильной бомбежки, но поскольку артиллерия нужна была для передовой, ночь обещала быть спокойной. У меня было странное ощущение как у бойца, возвращающегося домой, чтобы забыть об опасностях и крови, пролитой за день, и довольного, потому что он знает, что обретет там тепло и покой настоящего очага. Это скорее были мечты, поскольку Мирну я толком не знал, но все-таки приятно было думать, что дома, кроме матери, меня ждет кто-то еще.

Дома все оказалось в точности, как я предполагал. Мирна была на месте, она приготовила ужин, вычистила весь дом, мать улыбалась, веселилась и распевала песенки своей молодости со словами, которые она в безумстве вставляла наобум — странная и мрачная картина. Мирна спросила, чем я занимался днем, и я понял, что она тут же пожалела о своем вопросе. Тогда я ободряюще улыбнулся и ответил, что ничем особенным, что сейчас спокойно, потому что сражения идут вдали у холмов. Впрочем, она должна была знать, все об этом говорили. Она не стала настаивать. Не знаю почему, видимо из-за смерти ее отца, я решил не рассказывать ей, как прошел день, — чтобы здесь, в новом, вновь обретенном доме она не чувствовала войны. В любом случае, это выглядело глупо, потому что война шла повсюду и кто-то должен был ее вести. К тому же я, наверное, тупо боялся, что разонравлюсь ей из-за моей работы. Я ее еще плохо знал.

Я рано лег, но не смог сразу уснуть. Иногда накопившееся за день напряжение долго не проходит, ты без устали часами ворочаешься в кровати, и перед глазами снова возникают выстрелы и бои. А иногда засыпаешь, стоит лишь прикоснуться к подушке. Ничего не поделаешь. Итак, я встал и тихонько, стараясь никого не разбудить, вышел на балкон, чтобы спокойно покурить. С моря дул плотный соленый ветер, все было спокойно. Сквозь ставни Мирны я заметил свет газовой лампы и пошел по балкону посмотреть, не забыла ли она ее погасить. Нет, не забыла, она раздевалась. Не знаю, что на меня нашло, но я спрятался в темноту и наблюдал за ней через жалюзи, прильнув к ставням. Худая, но не чересчур; грудь больше, чем угадывалась под блузкой, с темными кончиками. Ноги стройные и длинные. Она сняла трусики, повернулась ко мне спиной, но я видел ее в зеркало шкафа. Попка — худая; и в зеркале угадывался контур половых губ. Она надела ночную рубашку, доходившую до середины бедер, погасила лампу и легла в кровать. Я был смущен, удивлен, напряжен; мне очень хотелось лечь вместе с ней, но я знал, что она еще слишком мала и не согласится, что придется ее заставить. Тогда я вернулся к себе в комнату и два раза мастурбировал, пока не заснул. Она снилась мне всю ночь. Мне снилось, что я ее насилую, она кричит, сопротивляется, и я убиваю ее. Утром я встал ни свет ни заря, до рассвета, тело ломило и болело, будто всю ночь я бегал, в голове стояли обрывочные картинки из всех этих снов. Когда я ушел, все еще спали, на столе я оставил записку и деньги.

* * *

У нее тело неказистой смуглой змеи со слегка угловатыми линиями, я еще нахожусь под гипнозом его загадочной сердцевины, и ничего с этим не поделать. Она там, рядом со мной, недоступная. Наверно, ей было страшно, но я в этом не уверен; она дрожала непонятно от чего, и я подумал о непредсказуемом ветре — заклятом враге стрелка. Теперь она так близко. Рука сжимает оружие; хотелось бы так же сильно ее обнять; когда я стреляю, забываю обо всем. Поди разберись! Я хочу ее, надо идти до конца, обрести в плоти восторг смерти, проблеск выстрела. В сущности, никто вас никогда не поймет. Все разумно поддерживают иллюзию и лгут, зная, что истина — в другом месте, в этом разрытом холме, в быстроте пули и желания. Импульс, реальность крови, считаные секунды смерти и жизни, где все сливается воедино, — вот что главное. Неважно, как этого достичь. Большинство тех, кого я убил, жили лишь те три секунды, пока я на них смотрел. Это призраки, персонажи, маски, которым не дано ничего увидеть. Я животворю их, смотря на них, я оживляю их, убивая. Противоречие, нечто, что я сам не совсем понимаю. Но я пойду до конца.

Неделя оказалась такой долгой и изнурительной, что у меня почти не было времени подумать о Мирне. Несмотря на наши предположения, наш центральный фронт попытались прорвать, и мы оборонялись не на жизнь, а на смерть. Они попытались устроить мощную диверсию на холмах, чтобы помочь своим и надеясь, что мы будем вынуждены просить подкрепления. Не тут-то было, мы продержались своими силами, наша оборона была на высоте, но пришлось здорово биться. Хуже всего было в четверг. Все утро они жахали по нам из миномета, и мы уже подумали, что нам крышка. На месте почти не было артиллерии, всего несколько гранатометов РПГ, и мы спокойно ждали, пока они подойдут. Я лежал в своем обычном укрытии, так близко к их линии, чтобы в меня не попал снаряд; я прикрывал снизу пулемет, который следил за переулком. Мы знали, что они должны были сосредоточиться здесь, в жилом квартале, но не могли ничего сделать. Пришел командир, велел быть начеку и сказал, что, видимо, они вот-вот появятся. Обычно они пытались захватить первые два дома, потому что, если им удавалось смонтировать миномет и пулемет наверху, они могли прикрывать свои войска при наступлении или при переходе улицы и прочее. Но в тот день, поскольку им было известно, что нас меньше, они попробовали нас обойти, затеяв одновременно два наступления: с моря и с востока. Удачный план, и нам повезло, что нас не обошли. Снаряды еще летели, когда мы услышали, что бой завязался у моря, мы слышали мерное та-та-та нашего пулемета, взрывы и очереди. Я взглянул в бинокль, но ничего кроме дыма не увидел. Бой ожесточался, и мы не понимали, нужно ли идти нашим на помощь, но командир приказал сидеть на месте.

Первый человек, которого я заметил, продвигался по переулку вдоль стен домов. Он махнул тем, кто шел за ним. Они переходили от подъезда к подъезду, их было человек двадцать. В то же мгновение я услышал очереди и разрывы гранат справа сзади и подумал, что, если наши ребята их не остановят, нас захватят с тыла. Я прицелился и уложил разведчика одной пулей прямо в лицо в тот момент, когда он отошел от стены. Внизу пулемет по-прежнему безмолвствовал — эти идиоты ничего не просекли. Я всадил один патрон в стену рядом с ними, чтобы они уразумели. Когда пуля прошила стену, началась паника, они тут же открыли огонь, не разобрав, что к чему. Поливали с минуту впустую, устроили фонтан из штукатурки: никакого толку, только раскрыли позицию нашего пулемета.

Я слышал, как за спиной накаляется бой. Их было не меньше двадцати. Откуда они пришли, понятия не имею. Время от времени надо мной просвистывала шальная пуля, значит, они — сверху. Я не мог пройти по крыше и посмотреть: проблем хватало спереди, всему — свое время. Те два идиота продолжали всаживать патроны в стенку. Мне было интересно, сколько времени понадобится противнику, чтобы привести в боевое положение миномет за переулком и вырубить наш миномет вместе с этими двумя кретинами. Максимум пятнадцать минут. Получается, через десять минут надо уйти, иначе в меня попадет в худшем случае снаряд, а в лучшем — граната. Здесь я больше не нужен, разве что для спасения пулемета, если эти идиоты еще не догадались, что их засекли. Я прополз по крыше почти на четвереньках и посмотрел, что делалось сзади на улице. Судя по всему, нашим приходилось туго. Они удерживали большое здание в центре площади, их уже атаковали с двух сторон, и противник собирался зайти с третьей, если прорвется колонна, которую мы сдерживали. С крыши мне были видны атакующие слева. Я прицелился и пустил пулю, не самую удачную, в живот одному из стоящих на террасе дома. Он плюхнулся наземь и начал извиваться, как червяк. Я подумал, что мы вот-вот попадем в западню, если не спустимся вниз и не начнем тоже действовать в переулках. Пересечь главную улицу и присоединиться к своим так, чтобы в тебя не попали, было невозможно; пройти на восток представлялось полным идиотизмом, если только не решить выйти из боя (к тому же там наверху на пустырях были заложены мины), у моря тоже шли бои. Таким образом, нам надлежало продолжить арьергардный бой, поставить пулемет с другой стороны и попытаться хоть чем-то помочь товарищам. Когда я принимаю решение и знаю, что оно правильное, я люблю действовать быстро. Я бегом спустился к пулеметчикам, стрелял один, второму в голову попал осколок или кусок бетона, и он лежал на полу.

— Пошли скорее, — сказал я, — переходим на ту сторону.

Я помог ему донести пулемет, мы оставили раненого, потому что ничего не могли для него сделать, спустились на пять или шесть этажей и расположились в комнате с огромной дырой, пробитой снарядом, откуда открывался замечательный вид на тех, кто внизу, и на их крыши. Они, вероятно, считали, что их товарищи уже захватили наше здание, и с этой стороны подвоха не ожидали. Мы установили пулемет и начали поливать крыши, чтобы заставить их уйти в укрытие. Заодно шлепнули двоих, впечатали их в бетон нашим 12,7-миллиметровым крупнокалиберным. Те даже не успели сообразить, что происходит. К сожалению, нельзя было дольше оставаться, наше здание наверняка должны были занять, и неразбериха была жуткая. Им было невдомек, сколько нас. Пот лил с меня градом, я наполовину оглох из-за пулемета, и тут сверху раздался взрыв снаряда то ли из миномета ребят напротив, то ли из РПГ, и в рот забилась штукатурка. Раз так, надо делать ноги, но с пулеметом далеко не убежишь. Мы нашли запасную лестницу, сбежали по ней. Новичок, спускавшийся за мной, оказался резервистом, он впервые участвовал в бою, все время дрожал и спотыкался, постоянно спрашивая: «Что же делать, а? Что делать?», а я не мог ему ответить, что ни фига не знаю, иначе он запаниковал бы еще сильнее. Я бы дорого дал, чтобы в этот момент рядом оказался Зак, он был где-то позади со своим отделением. Пока я спускался в темноте, можно было глубоко подышать и поразмыслить; в ухе шумело, пот заливал глаза, и я думал о том, как бы я рассчитался с мерзавцами напротив за это унижение. Дойдя до третьего или четвертого этажа, мы сбавили шаг и прислушались. Не было слышно ни миномета, ни пулеметов, вообще ничего, и это как раз больше всего и тревожило: может, они — тут, прямо за дверью. Мы осторожно спускались дальше, пока не дошли до котельной в подвале. Я остановился, чтобы подумать. Засунул пулемет с лентами за трубу отопления, получился хороший тайник. Надо было выйти на стоянку через боковой выход — может, там никого нет. Мы туда вошли, было темно и жутко воняло: видимо, где-то поблизости лежали трупы. Я услышал, как новичка вырвало. Надо было пройти через стоянку до двери. Я подтолкнул его: давай, шагай. Он шмыгал носом, как ребенок. В темноте мы наталкивались на брошенные машины и на что-то невидимое, мягкое и отвратительное. Это мусорные мешки, соврал я, чтобы ободрить новичка. Нужно было сориентироваться; к счастью, я знал, где находится выход относительно лестницы. Пол под ногами пошел вверх, мы держались за перила, по-прежнему в темноте. Около двери посветлело, потому что она была изрешечена осколками. Вдали гремел нешуточный бой. Но за дверью ничего не было. Справа обнаружился выход для пешеходов, некая клетушка, запертая на ключ. У новичка лопнуло терпение, и он дал по замку очередью, пули срикошетили от стены, одна отскочила ему в ногу. Меня ужасно раздражал этот молокосос, с зареванным лицом и заблеванной военной формой, вероятно уже нас выдавший; он лежа смотрел на меня, не понимая, что с ним случилось, прижимая руку к икре, из которой текла кровь. Из-за его пулеметной очереди в закрытом помещении в ушах у меня снова зашумело, я поднес дуло к его лицу, нажал на курок и больше на него не взглянул. Долго раздавалось эхо выстрела. Я подождал несколько секунд, потом выглянул наружу. Боковая улочка. Никого. Я чувствовал себя разбитым и измученным. Интересно, что сделал бы Зак, будь он сейчас здесь. Пойдешь налево — попадешь к ним, направо — тоже. Напротив была дверь какого-то дома. И я подумал, что я же человек высот и крыш: я мог бы там немного передохнуть и попытаться разработать план, как выбраться из этой ловушки. В два прыжка я перемахнул через улицу и вошел в дом.