Советские художественные фильмы. Аннотированный каталог (1966-1967)

А перед Айджемал?

Он вознамерился бежать к ней сразу же по приезде в Ашхабад, живо представляя, как счастливо засияют ее огромные глаза, как она вскрикнет от радости и повиснет у него на шее, а сердце ее будет биться гулко и часто, как они…

Заветное окно на третьем этаже светилось. «Это не электричество, это свет души ее, — расчувствованно подумал Нурмурад и даже подивился; — Ну до чего же я сентиментальным стал…»

До этого он, оттягивая решительную минуту, несколько раз прошелся по гастроному, прикидывая, что бы такое иметь в руках. На случай, если Язгельдышка сегодня у матери, а не у бабки, Нурмурад купил ириски «Кис-кис» и лимонные вафли. Постоял возле огромного круглого торта, но воздержался от покупки — торт в портфель не уложишь, а какой встреча будет — еще неизвестно. После долгих колебаний взял бутылку ликера, решив что, если понадобится, в магазин недолго сбегать еще раз.

Уже с покупками он стоял у дома, смотрел на окно Айджемал, курил, переживал. Когда полез за четвертой сигаретой, плюнул, выразился довольно энергично по адресу собственной нерешительности и зашагал по лестнице на третий этаж.

Возле знакомой двери постоял, чтобы привести в порядок дыхание, поправил волосы, галстук и позвонил условным сигналом: три — пауза — три.

За дверью было тихо. Он коснулся кнопки еще раз, сдвоив сигнал, дверь тотчас распахнулась. На пороге в майке и потрепанных джинсах стоял мужчина примерно его возраста и смотрел на Нурмурада с неприветливым любопытством. В руке у него жужжала механическая бритва. Он остановил ее нажатием пальца.

— Вам кого?

— Извините, — сказал Нурмурад чужим голосом.

Тот, что стоял в дверях, был очень знакомым человеком, хотя Нурмурад мог бы поклясться, что видит его впервые. Ну, вот и все, подумал он, вот и кончились мои сомнения и переживания, ничего не нужно больше переживать, потому что все предельно ясно и понятно.

— Это… это ваша квартира?

Он понимал, что вопрос наивен, если не глуп, но так уж получилось, что он задал его именно в такой нелепой форме.

Человек с бритвой дрогнул губами в усмешке. Вид у него был такой, словно он прислушивается к чему-то в глубине квартиры.

— А вам — чья нужна? Если вы хотите видеть Айджемал, то…

— Нет! — торопливо прервал его Нурмурад. — Нет, я не знаю никакой Айджемал… Я ошибся, извините…

— Ничего, случается и такое. Заходите, нехорошо на пороге стоять…

— Спасибо, — отказался Нурмурад, — я пойду.

Тот еще что-то говорил вслед, но он уже не слушал, он бежал прочь. Кошка испугалась и помчалась вниз по лестнице.

— Что там стряслось, Атагельды? — спросили из внутренней комнаты.

— Ушел он, — ответил человек с бритвой. — Чокнутый какой-то. Я говорю, а он ничего не слышит и глаза — как у вареного судака. Что ты в нем нашла, сестричка?

В комнате молчали.

— Слышишь, Айджемал?

— Слышу, — отозвалась она. — Сама не знаю, что нашла, а вот присохла сердцем.

— Оба вы шальные какие-то. Зачем ты послала меня дверь отпирать? Мы же с ним незнакомы, что он теперь подумает?!

— Пусть думает, заслужил.

— Может, догнать его, пока не поздно? А после кино я у матери переночую. Догнать?

— Не надо, — сказала Айджемал, — никогда и никого догонять не надо… А к матери уйду я, как договорились. Тем более Язгельдышку проведать надо.

— Ну и сами разбирайтесь, — махнул рукой Атагельды.

— Разберемся, — пообещала Айджемал.

Нурмурад оглянулся.

Окно светилось, как и прежде, лишь на шторе рисовалась тень. Силуэт. Не мужской, женский силуэт. Значит, она была дома, не захотела выйти. Что ж, может быть, она и права.

Вверху мерцали звезды. Если очень пристально, не мигая смотреть на одну из них, можно заметить, что она трепещет, играет переливами света, точно далекий кошачий глаз.

Нурмурад вздохнул, подумал, что совершенно напрасно обидел ни в чем не повинную кошку, перевел взгляд на окно — одно-единственное во всем длинном ряду окон, но в нем уже не было женского силуэта.

«А все ж таки не погасло! — мелькнула облегчающая мысль, словно от того, погаснет окно или нет, зависело что-то существенное. — Нет, не погасла моя звезда!»

Он продолжал верить и надеяться, ведь без надежды слишком неуютно и одиноко в большом мире…

1969

Перевод В.Курдицкого

Нариман Джумаев

Нариман Джумаев за свою недолгую жизнь плодотворно работал в советской туркменской литературе.

Первая проба его: переводы на родной язык русской классики — Гоголя, Чехова, Толстого, Горького. Опыт переводчика привел писателя к оригинальному творчеству — созданию первой повести «Караван идет по звездам», посвященной Октябрьской революции.

За плечами Наримана Джумаева страдные годы Великой Отечественной войны — фронтовые дороги, окопы. Но читатель не найдет в его произведениях деталей автобиографического характера, непосредственного отражения личных впечатлений. Жизненный опыт подсказал писателю свой путь в литературе, свои темы, свое видение мира, обусловил зоркость писательского глаза, подмечающего сложные конфликты человеческого бытия.

ТИХАЯ НЕВЕСТКА

НЕОЖИДАННОЕ РЕШЕНИЕ

«Подумать только — наша Сельби согласилась выйти за Джемшида! И что она нашла в этом парне?! Да я бы лучше умерла в девках, чем стать невесткой Марал и Шамурада!»

Миве-эдже снова вспомнила выражение лица старой Сары-гуль, которая приходила сватать Сельби.

Старуха и вела-то себя не как сваха. Ясно было, что она не сомневается в отказе и пришла только из приличия, чтобы не обидеть соседку. Сваха совсем не хвалила семью, которая ее послала, она осуждала Марал и Шамурада. Да и кто их не осуждает?.. Вот уж удивится старая, когда придет в воскресенье за ответом!

Миве-эдже присела у печки и открыла дверцу. Слабый, чуть тлеющий огонек вдруг вспыхнул ярким пламенем — хлопнула дверь. Это Сельби пришла с работы. Миве-эдже обернулась.

— Ты что это сегодня рано, доченька? — Миве-эдже с надеждой взглянула на девушку: может, передумала?

— Театр приехал, мама, спектакль будет.

Голос у дочери звонкий, радостный. Нет, не передумала. Миве-эдже глубоко вздохнула и стала с ожесточением дуть в печку. Оттуда вырвался едкий, смешанный с золой дым, но огонь не разгорался. Миве-эдже в ярости схватила стоящую неподалеку бутыль с керосином и, вытащив пробку, несколько раз плеснула в печь. Не помогло и это. Женщина медленно поднялась.

— Если хочешь надеть новые туфли, они в желтом чемодане, — не оборачиваясь к дочери, усталым голосом сказала она. «Нарядись уж последний раз. Больше тебе не придется смотреть спектакли», — это хотела сказать Миве-эдже. Сельби поняла, промолчала.

Присев у печки, девушка слегка подула в нее. Сразу весело загудел огонь. Сельби закрыла дверцу, поставила подогреть кумган с водой и задумалась. Мать стояла у сундука, лицом к стене. Обе молчали, и каждая понимала, о чем думает другая.

«Всю жизнь себе испортишь, несчастная! — слышалось Сельби в молчании матери. — Не ужиться тебе с ними!»