Совместимая несовместимость

«Да она, оказывается, времени даром не теряла — успела и в институт поступить, и замуж выскочить, и развестись, и... Интересно, что еще?»

Так думал Иван, глядя, как уверенно и спокойно проходит она мимо лохматых пальм, каменных парковых скамеек и роскошных, еще ярких цветников, как стильно и просто белеет грубый хлопок рубашки над когда-то голубыми джинсами. Как по-хозяйски она оглядывает все это великолепие и как гармонично здесь смотрится... А впрочем, почему нет? Ведь ей-то оно почти родное, столь же привычное, как им привычны чахлые березки во дворах, вечно поломанные неугомонными дебилами лавочки в скверах и ядовитая желтизна московских одуванчиков...

— Ну, вот мы и пришли.

Они посмотрели вслед ее взлетевшей руке и увидели небольшой каменный бассейн, наподобие восточных или итальянских. В нем, как и десять лет назад, цвели нереально-совершенные, ну прямо индийские лотосы, белоснежные, нежно-розовые в середине кувшинки. Воды почти не было видно среди их темно-зеленых листьев-сердец. Бассейн укромно расположился под сенью мрачной средневековой стены начинавшегося здесь замка. Окна цокольного этажа были распахнуты, но забраны тяжелыми коваными решетками.

Варвара подошла, наклонилась и приветливо помахала рукой кому-то в окне. Иван с любопытством заглянул туда же — в прохладном полумраке, разбавленном желтым светом настольной лампы, в гулкой тишине замкового подвала, по центру большой комнаты, а может, маленькой залы, были сдвинуты обычные рыжие канцелярские столы, беспорядочно заставленные масляными бутылочками, баночками, заваленные книгами, рамами, листами... Над всем этим, сутуло склонившись, нависал некто в белом медицинском халате — в ответ на Варино приветствие он поднял голову и, сверкнув «ботаническими» стеклами очков и рассеянной улыбкой, быстро помахал бледной рукой с инопланетно-длинными пальцами и снова склонил над столом гладковолосую голову.

— Это Евгений Евгеньевич... Наш руководитель практики, — с уважительной нежностью сказала Варвара.

Ее тон был столь нежным, что Иван вдруг брякнул с неожиданной сварливой злобой:

— И что, хочется тебе всю жизнь копаться в старье?

И моментально устыдился этой поистине идиотской фразы, живо и неприятно напомнившей ему соседку по этажу — потомственную продавщицу, противную неряшливую тетку, которая в детстве была противной неряшливой девчонкой и говорила о его отце, инженере, примерно те же фразы с примерно такой же, завистливо-презрительной и злобной интонацией. От этого он разозлился еще больше, но Варвара, не заметив ни его тона, ни состояния, совершенно искренне ответила:

— Конечно! Здесь ведь сокровища. Вы даже не представляете... — и пообещала: — Вот в среду будет неэкскурсионный день, я вам обязательно покажу.

И они снова шли дальше — по гравиевым дорожкам цвета светлого янтаря, с двух сторон сжатым неправдоподобно зелеными, невероятно ухоженными лужайками, с круглыми, овальными, пирамидальными кустами лавра на них, подстриженными, как «при графе»...

И скоро они увидели пень.

На самом-то деле это сооружение не было пнем. То есть когда-то оно, конечно, было просто пнем, огромным, круглым, оставшимся от какого-нибудь гималайского кедра. Еще в графские времена кедр, видимо, срубили, так как он, скорее всего, мешал виду из дворцовых окон. А из пня сделали некое подобие огромной природной вазы — кору ободрали, ствол отполировали до светло-медового с шоколадными прожилками блеска, а сердцевину выдолбили, засыпали землей и усадили цветами.

Великолепная в своей изысканности выдумка. Вековая мощь основания огромного дерева заботливо и надежно защищала полянку в центре, цветущую каждый год какими-то несерьезно-нежными, почти полевыми цветами — не то анютиными глазками, не то маргаритками. У этого пня они и остановились.

Пень одиноко стоял в центре небольшой лужайки — один край ее заканчивался искусственным обрывом, который удерживала трехметровая каменная стена. Внизу, под обрывом, темнела дворцовая площадь, так что прямо напротив пня, отделенный от него лишь несколькими метрами брусчатки на дне обрыва, возвышался знаменитый дворец, точнее, замок. Вернее, та его сторона, что была замком, построенным по всем законам европейского Средневековья — с высокими узкими окнами в темных дубовых рамах, с почти готическими кружевами маленьких башенок на зубчатой стене... Ибо у этого строения, воплотившего то ли несбыточные мечты, то ли вещие сны влюбленного архитектора, есть две стороны — они отличаются друг от друга, как отличается любовь от страсти. Одна, «английская», выходит, как и положено, в сад, что на многие гектары вокруг превратил окрестные земли в волшебную сказку. Вторая, и это уже не замок, а именно дворец, — сахарно-белая, похожая на Тадж-Махал, с «бахчисарайским» фонтаном у входа и анфиладами мраморных лестниц, — смотрит в сторону моря, которое ласково и покорно плещется внизу, отделенное от него лишь изумрудным ковром душистых сосновых крон...

Разглядывая с высоты лужайки пустынную дворцовую площадь, Иван вспомнил, как смотрел на нее очень давно: пень был излюбленным местом для игр, еще когда они были детьми. Да и потом часто сидели на краю обрыва, прислонившись друг к другу спинами — Варвара предпочитала видеть пень и темнеющую за ним тихую глубину парка, а он — шумную площадь внизу, кишащую в те времена любознательными иностранными туристами и пионерами-артековцами — их ежедневно, как на работу, привозили сюда в раскаленно-желтых, чадящих «икарусах».

«Любопытно, — подумал он, — в конечном итоге каждый из нас стал именно тем, кем и должен был стать в результате этих посиделок: она — художницей, я — писателем...»

— Правда, он похож на пень из старого фильма «Морозко»?

Варвара прозрачно-зелеными глазами смотрела на Михаила Горелова. При этом она мечтательно ласкала ладонью почти живую, теплую, отполированную ногу пня.

— Это на тот, что зацвел от любви? — догадался Мишка.

— Не зацвел, а расцвел, и не от любви, а от надежды, — многозначительно поправил его Иван.

— Ну, все равно... Да-да, очень похоже, — пробормотал тот.

И, снисходительно улыбнувшись, отвернулся к замку, предоставив Варькиному взору свой медально четкий профиль.

«Чингачгук Большой Змей, да и только! И даже хвостик на затылке...»

Зря он так сделал. Иван знал, что пень был для Варвары не просто любимым местом в городе. Он был для нее чем-то вроде символа — оплотом красоты, романтики и детских мечтаний.

— А почему ты так пренебрежительно это сказал? Что, не веришь в надежду? В любовь, в чудо?

Варвара перестала гладить ногу пня и выжидательно уставилась на Мишку.

«Ай-ай-ай! Вот это да, девочка — не в бровь, а в глаз!» — подумал Иван. И поспешно отрапортовал:

— Так точно, не верит. Не верит!

Мишка раздраженно закатил глаза, но пока еще молчал, продолжая все так же натянуто и снисходительно улыбаться бойницам на замковой стене.

— Вань, а ты? Ты же писатель, пишешь о любви...

Он понял — она законно требует у него поддержки в том, во что он сам ее втянул. Он был просто обязан подыграть ей. Но как-то не нашелся что сказать.

А Мишка тем временем стал желчно и устало поучать, так, будто делал великое одолжение:

— Разве ты не знаешь, что все писатели, романтично и талантливо пишущие о любви, — это люди, твердо знающее, что ее попросту не существует? В природе такое явление невозможно! Те из них, что смирились, но не озлобились, видят цель жизни в том, чтобы милосердно обманывать остальных, не давать им догадаться о реальном положении вещей, вселяя надежду на то, чего никогда не было и не будет в действительности... На то, что будто бы где-то когда-то их это чувство настигнет и все такое... Ведь считается, что человек якобы только и живет этой надеждой, даже самый циничный и тупой...