Совок 4
Шрифт:
Пришлось опять прервать поиски и вернуться к роковому посланцу из Центрального аппарата МВД СССР. Боль была по-прежнему плохо переносимой и изматывающей. Но консенсус со злодеем-полковником на предмет его ухода, был для меня слишком важен. Только поэтому я прекратил раскопки и поплелся к своему дамнификанту.
— Совсем немного от тебя потребуется. Черканёшь пару строчек и всё. Умрешь с улыбкой на устах! — опять пообещал я легкой смерти защитнику граждан страны советов. — А, если не договоримся, то все твои заклятия, которыми ты мне грозился, на себе же испытаешь. Ты даже в этом не сомневайся, Мелентьев. С простреленными коленками, сука, подохнешь! И ты же сам понимаешь, что всё равно, то, что мне надо, ты всё равно напишешь! Просто твою писульку
Голова за эту внеплановую рефлексию сразу же отомстила дополнительным всплеском боли.
В слезящихся, но отражающих внутреннее состояние души, глазах коллеги я увидел, что его сомнения в моих обещаниях не так уж и велики. Значит, верит мне старший товарищ. Что ж, это хорошо. Удовольствия грязная работа мне и раньше не приносила. Я вообще не помню, чтобы она приносила кому-то удовольствие. Даже, когда за своих умученных товарищей, вояки из разведроты ответно и заживо пластали на фрагменты воинов ислама, радости на лицах разведчиков я не замечал. Удовлетворение от возвращения долгов, далеко не всегда сопровождается радостью. А тягостная необходимость, как в моем случае, тем более.
— Может, всё же отпустишь? — по опалённым распухшим щекам недруга начали скатываться слезы. С левой щеки они сразу капали на пол, а справа сначала накапливались у переносицы. — Всем, что есть… Матерью клянусь! Уеду и забуду про тебя! Отпусти! — полкан, кажется, по-настоящему утратил прежнюю духовитость.
Был бы я и впрямь двадцатилетним юнцом, я бы, может, и повелся на эти слезы. Теперь же, вполне допуская, что он в данный момент сам искренне верит в свои слова, я не пустил сострадание в душу. Потому что знал цену такому приступу глупого милосердия. Как только отлежится товарищ Мелентьев и едва он залижет свои раны, так снова придет по мою голову. И заодно за наследством от своего подельника. Которое он считает по праву своим. И даже, отдай я ему сейчас вожделенный сосуд со всем его содержимым, он всё равно придёт. Такой зверь не сможет не прийти. Не простит он мне этих вот своих ощущений. Никогда не простит
— Будешь писать? — вопросом на мольбу своего несостоявшегося убийцы холодно отреагировал я, — Нет у меня времени с тобой лясы точить. И выбора у меня тоже нет. У тебя он есть, а у меня нет. Будешь писать, тварь?
Мелентьев замолчал, а слезы у него потекли сильнее. Я понял, что возиться с ним мне уже не придется. Обшарив его карманы и не найдя искомого, пошел за ручкой и еще за бумагой. Которые потом останутся при нём. Выбрал из стакана на рабочем столе Паны карандаш и взял большой блокнот в клетку. Авторучки все были дорогие и слишком заметные. Не дай бог, вдруг спалиться на такой ерунде!
Уже не задавая вопросов, отстегнул пленнику правую руку, зацепив освободившийся браслет за вязку на ногах. Пристроив полковника поудобнее спиной к стене, протер полой своей рубашки карандаш, сунул его ему в пальцы. В отличие от злобного Мелентьева, ему я руки сковал поверх рукавов. И не гуманизма ради, а, чтобы не оставлять отметин и следов металлизации на запястьях. Поэтому его руки своей чувствительности не утратили и карандаш из его пальцев не выпал. Блокнот я раскрыл на средине.
Часто моргая, Аркадий смотрел на меня. Наверное, надеялся на то, что юношеское сердце от его проникновенного взгляда дрогнет. Нет, дружище, сердце, оно, да, юношеское. Только вот разум, на твою беду, у меня сейчас мужика, гораздо старше тебя. Старше, мудрее и к тому же без вредной в данный момент сентиментальности.
— Пиши, — так и не оправдав надежд приговорённого, начал я диктовать: «Запутался и устал, точка. Дальше с большой буквы, — Не хочу дальше жить преступником и опять точка», — И распишись. Имей в виду, твой почерк и подпись я на протоколе допроса видел! — предупредил на всякий случай я Мелентьева.
Скуля и
подрагивая телом, потерявший контроль над своими чувствами полкан, с диктантом, тем не менее, справился. Буквы и сама строчка получились не ровными, но достоверными. Вполне соответствующими тексту.Опять пристегнув на всякий случай, пованивающему палёным, невольнику правую руку, я пошел на кухню. Наполнил из-под крана водой стакан и вернулся. Снова отцепив Аркадию руку, я вложил в нее протертый пузырёк с нембуталом.
— Глотай, Мелентьев! Мучиться ты не будешь, просто уснешь, — ровным голосом, без выражения выдавил я, — Так тебя хоть похоронят по-людски и не придется гнить в лесу на радость лисам. Глотай!
Аркадий медленно запрокинул голову и не переставая подвывать, высыпал в рот содержимое склянки. Рука его бессильно разжалась и пузырек, глухо ударившись, покатился по паркету. Я молча протянул ему стакан.
— Запей, полковник. И рот потом открой. Ты ведь хорошо знаешь, как это на приемке этапа делается! — шансов своему убийце я оставлять не хотел.
Глядя мне в лицо с обреченностью и ненавистью, теперь уже навсегда бывший коллега, выпил весь стакан и разявил рот. Внимательно осмотрев его и заставив столичного бандита поднять язык, я удовлетворился. Дело сделано. Теперь надо думать, как и куда.
Один я этого кабана в машину не снесу. И в лучшей моей физической форме, большого труда это бы стоило, а сейчас даже и помышлять не стоит. Значит, опять нужна помощь друга. Сегодня по расписанию участковый инспектор Нагаев должен вести прием граждан. Если его не сорвали по какой-нибудь неотложной ментовской надобности, то он должен быть на опорном. Надо идти звонить. Оглянувшись, я посмотрел на безразличного полкана. Дышал и моргал он по-прежнему. Очень не хотелось бы, чтобы он обделался здесь. Впрочем, ни одной обосравшейся фармакологической суицидницы мне не припомнилось. Это при асфиксии, в петле, такое случается, а так не должно. Если только товарищ Мелентьев таким образом специально захочет мне отомстить напоследок.. Н-да…
Я уже оделся и обулся, когда усилившаяся головная боль напомнила мне о неудаче с поиском лекарства. Пройдя в комнату, я вывалил коробку на стол и просто начал разгребать кучу. На этот раз мне повезло больше. Нашелся не только цитрамон, но и анальгин. Для надежности поместив в рот по две таблетки каждого препарата, прошел на кухню и прямо из чайника запил их. Потом, новым куском пластыря надежно залепил рот узнику и проверил вязки с наручниками. После чего побрел к выходу.
По-стариковски и очень осторожно, стараясь не колыхать мыслительным аппаратом, дошел до гастронома. Сначала, торопливо набрал номер квартиры Лишневского. Трубку поднял сам профессор. На мой осторожный вопрос, дома ли Пана Борисовна, он ответил утвердительно. Поверив Льву Борисовичу на слово, я всё же попросил позвать к телефону тётку. И потом, с огромным облегчением минуты три, счастливо улыбаясь, договаривался с ней о нашей завтрашней встрече.
Дав отбой, начал накручивать номер опорного. Длинные и бесконечные гудки были мне ответом. Перенабрал еще раз. И снова, с тем же результатом. Дело приобретало дурные очертания. Оставлять жмура в квартире на ночь было неприятно не только в плане эстетики. Это было еще крайне нежелательно по причине трупного окоченения полкана. Аркадий нипочем не застынет ровно, а тащить-грузить застывшего крупного мужика в корявой позе, очень затруднительно. Даже для двоих. Да и другие неприятные вероятности тоже умножатся кратно.
Стоять было трудно, и я отошел за угол к лавке у подъезда. Сколько просидел на ней, не понял, но почувствовал, что замерзаю. Встал и направился домой. Потом всё же повернул назад, к телефонной будке.
Трубку Нагаев поднял на третьем звонке. Наверное, впервые, за все время я испытал такую безграничную радость от голоса моего друга.
— Вова, бросай всё и приезжай ко мне! Домой, — сразу и без приветствия выдал я товарищу, — Срочно приезжай, Вова! Такси бери! — добавил я и повесил трубку.