Совок и веник (сборник)

Я спросил у хозяина, огромного негра со сломанным носом, можно ли мне поспать в углу. Негр предложил купить выпивку, а уже потом спать. Я сказал, что у меня нет денег, и негр обшарил меня цепким взглядом, задержал взгляд на часах.

– Можешь поспать наверху, – сказал он.

– Но мне нечем платить.

– Отдай часы.

– Давай лучше договоримся: утром я от тебя позвоню друзьям, они занесут деньги.

– Оставь до утра в залог часы.

– А ты мне их вернешь?

– Man! Ты хочешь меня обидеть. Я честный человек. Я напишу тебе расписку.

Несколько темных людей сгрудились у стойки и стали писать расписку. Они хохотали, кивали на меня и вновь склонялись над бумагой. Написали. Мол, я, такой-то, отдам часы такому-то, если он оплатит ночь в моем отеле. Дали мне бумажку, я снял с руки часы и пошел наверх.

Наверху была ночлежка.

На полу лежали тонкие матрацы – ни белья, ни одеял и подушек, ни стульев или тумбочек, ни ламп. Вообще никакого света – только через окно светит уличный фонарь. И очень грязно. И накурено. Запах был сладкий, приторный: курили анашу.

На полу, то есть на матрацах сидели четыре темных человека и курили. Разглядеть черного человека в полумраке можно, но он кажется довольно страшным. Эти люди и при свете, думаю, пугали, а в темной комнате с ними было совсем неуютно. Я сел на матрац в углу, ботинки решил не снимать.

– Ты где живешь?

Я чуть было не ответил: в Хемпстеде. Но вовремя одумался. Это был бы неверный ответ. Я мгновенно сообразил, что если эти ребята и слышали про Хемпстед, они к этому району относятся с предубеждением.

– Я из России, – сказал я. И поразился, до чего мой ответ прозвучал скорбно. Так и должен говорить беженец в ночлежке – усталым тихим голосом сообщить, что он бежал из России.

– Man! Ты из Раша?

– Да.

– У вас дерьмово, да? ГБ пришло к власти? – все-таки бесплатные газеты в пабах делают свое дело.

– Да, – сказал я, – ГБ у власти.

– Раньше, – сказал крупный парень, – у власти был Сталин. Сталинское наследие, мужики. Социализм – это страшно. Произвол и террор. Диктатура.

– Раша – сраная страна, – согласился его сосед.

Мне стало обидно за свою страну, за ГБ, за социализм. В конце концов, подумал я, здесь не Версаль, чтобы вот так сходу хаять социалистическое прошлое моей Родины. Отчего-то я считал, что бедные люди всех стран мира должны сочувствовать социализму – а у постояльцев «Funky Monky» сочувствия не было никакого. Они бранили тоталитаризм с убежденностью ньюйоркских housewifes. Допустим, домохозяйкам есть что терять – а этим-то убогим, здесь, в Брикстоне, в вонючей дыре, сидя на паршивом матраце, – им-то что? Я решил заступиться за свою несчастную Родину. Были у нас и достижения. Про Пастернака я говорить не стал, но сказал про жилищный сектор.

– У нас было бесплатное жилье, – сказал я, – квартиры всем давали даром.

– Ты врешь, man.

– Нет, я не вру.

– Мне, черному человеку, гею, дали бы жилье? Хаха! Не гони.

– Дали бы, конечно.

– Не гони, man. This is bullshit. Я знаю, что коммунисты сажали геев в тюрьму! У вас был концлагерь, man! Социализм это fucking bullshit!

– У нас была бесплатная медицина, – сказал я зачем-то.

– Мне, черному ублюдку (он так и сказал: «black bastard»), дали бы бесплатное лекарство? Ты гонишь. Я курю skunk и меня не пустят в вашу социалистическую сраную больницу. У вас концлагерь, понял!

– И образование у нас было бесплатное, – сказал я темным людям в ночлежке.

– Fucking university. У меня нет образования, я свободный человек. Что ты на меня так смотришь? Я свободный человек, понял?

Я на него никак не смотрел, я его едва видел.

– Тебе не нравится, что я гей? Да? Не нравится? Сука коммунистическая! Не трогай меня, понял? Не трогай меня!

Я до него, разумеется, не дотронулся и пальцем. Более того, я боялся до него дотронуться.

– Не трогай меня! Иначе пожалеешь! Ты пожалеешь! Ты будешь о-о-о-очень жалеть, сука! U gonna be verrrry sorrrry!

– Я тебя не трогаю.

– Тебе не нравится что я гей? Да? Не нравится? Не нравится, сука? А это мой, сука, свободный выбор! Здесь демократия, понял?

Я вдруг понял, почему при демократическом строе вопрос о гомосексуализме стал актуален. Дело в том, что любовь народа к демократии – своего рода однополая любовь. Монархия провоцирует гетеросексуальные инстинкты, а демократия – гомосексуальные. Но тогда я эту мысль додумать не успел.

– Ты коммунист? Говори мне правду, сука!

– Нет, – сказал я, – не коммунист.

– Но ты не любишь демократию, man! Я чувствую, ты не любишь демократию!

Так мы говорили еще полчаса, и я обрадовался, когда они решили, что пора спать. Я лег на матрац, положив под голову свернутую рубашку (на мне была еще футболка, а ложиться лицом на матрац не хотелось).

Когда проснулся, в комнате был только один негр. Рубашка моя исчезла.

– Отдай рубаху.

– Какую рубаху?

– Мою рубаху, я положил ее под голову!

– Man. Зачем ты врешь. Ты был без рубахи.

Я спустился вниз, хозяин разрешил мне позвонить, и я набрал номер мастерской. Колин и Мэлвин были уже на месте. Я попросил их прийти с деньгами, выручить меня.

– Сейчас прибегу, – сказал Колин. – Твой пиджак я нашел.

– Пусть Мэл тоже придет, – сказал я.

– Мэл всегда рад пройтись. Он купит сэндвич по дороге.

– Захватите с собой Доменика, – я так сказал, посмотрев на хозяина заведения.

Они пришли втроем через полчаса, и я предъявил хозяину расписку.

– Где мои часы?

– Деньги сначала, man!

– Сколько?

– Двести фунтов.

– Что?!

В те времена за двести фунтов можно было получить комнату в отеле «Карлтон». А тут был не «Карлтон».

– Двадцать – и то много, – так сказал Колин, а Мэлвин тяжело шагнул вперед и добавил: