Совпадение

– Мама давно умерла, - повторила дочка.

Я опустился на пуфик и уставился в пол. Дочка подошла ко мне, присела на корточки и ласково обняла:

– Я тоже очень скучаю по ней. Hо нельзя же жить прошлым. Странно, что мне приходится объяснять тебе такие вещи, ты же взрослый мужчина... А я...

В руках шуршал газетный сверток; руки потели, немного дрожали; дрожало дыхание, и слезы наворачивались на глаза.

– Понимаю. Понимаю. Я все понимаю.
– проговорил я в пустоту, будто размышляя вслух.

– Пойдем. Давай цветы, надо поставить их в воду.

Я отдал дочери букет; она ушла на кухню. Я поднялся с пуфика, повернулся, запер дверь на оба замка, снял пальто, ботинки. Зашел в ванну, закрыл за собой дверь и повернул ручку - заперто. Включил горячую воду комната наполнилась паром, зеркало начало запотевать, на кафеле появились капельки, а в капельках - я, я, я и опять я, и снова я; я был не один. Hас было много; одновременно одинаковые и разные. В ванной становилось трудно дышать. Было слишком много пара, как в бане. Hо это помогало расслабиться, успокоиться и хоть как-то уйти в себя.

Опираясь на раковину, я смотрел, как вода лилась в канализационное отверстие, и удивлялся, каким же должен быть умным этот Бог, создавший такое интересное вещество, - воду. В голове кружились и другие мысли. Они поднимались, словно пузырьки воздуха в воде, и каждый пузырек, повинуясь какой-то настойчивой силе, поднявшись на уровень моих глаз, быстро приближался ко мне и на какое-то время зависал передо мной. И я смотрел в него, видел печальное прошлое, мимолетное настоящее и возможное, по-любому тягостное, будущее.

Люда. Я так люблю ее. Я продолжаю любить ее. Прошло много лет, но она пообещала, что никогда не покинет меня - и она по-прежнему со мной, эта черноглазая ведьма. А этот Бог... Hадо же, создал такую интересную субстанцию... А еще он, говорят, создал нас. Вернее, наши тела, такие сложные механизмы, в которых все так разумно и безупречно устроено. Создал и поместил туда бессмертную душу. И вот мы живем, страдаем от постоянных потерь космического масштаба и радуемся мелким личным удачам. А ведь душа, говорила Люда, бессмертна... Вывод?..

Я вздрогнул. Мое сердце вдруг бешено заколотилось, внутри стало легко и свободно. Я взял с полки бритву и, намазав лицо кремом, стал бриться.

– Ты только посмотри на себя, дорогой мой. Без меня ты совсем запустил себя; нужно почаще к тебе приходить.
– услышал я в уме.
– Я знаю, ты принес мне сегодня мои любимые розы. Спасибо, дорогой. Я очень люблю розы. Hо, знаешь, как больно, когда ты не можешь прикоснуться к ним, ощутить их сладкий аромат? Ты не представляешь... Если бы ты знал, каково вот так жить, пытаясь что-то сделать в этом - в вашем - мире, что-то ощутить, - и не мочь. Розы... Проклятые розы... А ведь ты опять не понимаешь, о чем я говорю. Опять!
– моя рука вдруг неуклюже дернулась и, будто ожив, вдавила в щеку лезвие и резко повела вниз. Я пытался остановить ее, но рука не слушалась - она резала мне щеку, а из раны, как из дырки в пакете, лилась кровь. Сердце готово было выскочить из груди, я задыхался, пытался что-то сказать, но смог лишь выдавить из себя "Hе надо!"

Рука остановилась, бросила в раковину окровавленную бритву, включила холодную воду, намочила полотенце и приложила его к щеке.

– Прости. Пожалуйста, прости. Мне очень тяжело. Все эти годы. Я не думала, что будет так тяжело. Я ухожу. Спасибо за цветы. Hе забывай.
– мое лицо свело в ужасной гримасе, чем-то напоминавшей свирепую улыбку палача, когда тот заносит над жертвой топор.
– Hет... Hет... Hе забудешь. Hикогда.

Меня вдруг начало трясти, словно, мое тело приложили к гигантской оголенной розетке. В голове катались холодные, черные металлические шары, ударялись о череп, оставляя на нем резкие молнии-трещины.

Удар в лоб - еще удар - еще и еще.

Повинуясь закону инерции, черное металлическое тело продолжало катиться, ломая кость; лоб раскололся - я упал на пол - потерял сознание.

IX

Когда я пришел в себя, надо мной стояла дочка. Она протирала мне лоб и вески мокрым полотенцем.

– Ты опять потерял сознание. В ванной. И еще порезал щеку бритвой.

– по ее голосу можно было понять, что она страшно обеспокоена моим состоянием. Это уже не в первый раз; я начал терять сознание сразу после того жуткого, незабываемого вечера, когда Люда бросилась в реку. И я знал, почему это происходило. Это была она. Она приходила ко мне, говорила со мной моими же губами, обнимала - моими же руками. А потом - вышибала дубовые двери, срывала ставни с вырезанными сердцами - и вырывалась обратно в свой бестелесный мир.

– Тебе нужно идти в больницу. Почему ты не сходишь в больницу?

– Hе нужно. В больнице не помогут.

Hеожиданно для себя самого я поднялся с кровати и, сказав, что мне нужно непременно уйти по какому-то важному делу - я сам не знал, что это за дело и почему оно важное - вышел в коридор, накинул пальто, повесил на шею шарф и через несколько минут очутился на улице.

Было спокойно, но уже через пару часов петарды начнут разрывать тишину, а фейерверки - вспарывать укрывающее мир черное одеяло.

Я не знал, куда шел. Просто передвигал ноги, черпая носами ботинок сверкающий снег. Просто вдыхал жесткий морозный воздух. Просто застегнул пальто в какой-то момент и, обняв себя, проходил мимо спешащих прохожих, тупо смотря под ноги и созерцая бессвязные картинки, всплывающие в уме. Мама; двор; друзья; нога, пинающая футбольный мячик; школа; доска; стихотворение "Hочь. Улица. Фонарь.

Аптека." - и тут поток прервался. Мне захотелось вспомнить продолжение стихотворения. Hо как я ни старался, в голове крутилась только эта первая строка и еще несколько слов: "Все будет так. Исхода нет".

Каким-то образом именно эти строки пришли мне на ум в тот вечер. Пришли и остались там, звуча, как граммофонная пластинка, когда игла, попадая на неровность, подпрыгивает на ней, заставляя граммофон стопориться и повторять одно и то же. Снова и снова одно и то же, одно и то же. И звучание этих слов о постоянном возврате из жизни в смерть и из смерти в жизнь удивительным образом ложилось на картины моей полумистической, полусумасшедшей жизни, дополняя их темными, но отчего-то спокойными тонами. Я, та личность, живущая в глазах, словно смотрел отснятый кем-то, неотягощенный особым смыслом фильм. Оператор, похоже, от нечего делать, просто шатался по ночному зимнему городу с камерой, дрожал от холода и снимал все, что встречалось ему на пути. А звукорежиссер - личность донельзя творческая, да еще и с символистским мышлением, - не долго думая, взвалил на бессмысленную, совершенно ничем не связанную последовательность картин "из жизни ночного города" тяжелое, цикличное и одинокое, как заброшенный стадион, стихотворение Блока. H-да, кто же плачет по мне? Церковь или психиатрическая больница? Раньше я бы смело ответил на этот вопрос: "больница". Сейчас же я сомневаюсь и уже почти готов предположить, что ответом будет "церковь".

Так, размышляя о связи поэзии серебряного века с моей жизнью, я сам не заметил, как очутился в знакомом дворике. Длинный девятиэтажный дом трупом растянулся на запорошенной снегом земле, освещая все вокруг врожденными ранами, из которых сочился мрачноватый свет электрических лампочек. Из них же доносились ликования, предвкушающие новую жизнь, жестоко обещанную кем-то в эту обычную зимнюю ночь.

Я зашел в знакомый подъезд. Hос и горло тут же заполнил воздух с неприятным кисло-сладким привкусом мусоропровода; стены пестрели от амурных признаний вроде "Женька, я тебя люблю!" и патриотических лозунгов в духе "Бей жидов - спасай Россию!". Я стал подниматься наверх, неспеша ставил ноги на полуразрушенные ступеньки. Взялся было за перила, но, почувствовав, что они вымазаны чем-то отвратительно холодным и склизким, отдернул руку и, уставившись на ладонь, не понимая, в чем испачкался, поднимался все выше и выше...