Современная африканская новелла
Шрифт:
— Что она говорит? — спросила дона Александрина.
— Говорит, что ее молоко — для ее сына…
— Ты слышишь, дорогая! — плаксиво воскликнула дона Аута, прижав к себе дочку.
Мурикэ, спавший за спиной у Накалулы, проснулся, и на его круглом личике лукаво блеснули глаза, будто черные бусины. Марикотас, та самая девочка, которая первая заметила с веранды пришедших, вертелась тут же.
— Какой хороший негритеночек! Можно взять его на руки?
— Сейчас же иди ко мне! — одернула ее дона Александрина.
Девочка сначала не послушала, но, увидев отца и дона Дуарте, вышедших на веранду, бросилась к ним. А
— Вы что, не знаете, как нужно обращаться с черномазыми? Хорошая трепка быстро заставит ее согласиться…
И они оба, Дуарте и Фортунато, пересекли широкую веранду и вошли в контору. Прежде чем заняться расчетами, Дуарте хотел сообщить Фортунато новость, которая не давала ему покоя.
— Я получил письмо… В Порто вспыхнул мятеж! [2]
Фортунато, развалившийся было в венской качалке, вскочил и спросил, вглядываясь в лицо Дуарте:
— Когда это случилось, Дуарте?
— Тридцать первого января, и наших разбили! Все пропало, один в тюрьме, остальным удалось бежать…
— А Жуан Шагас?
— Не знаю, брат не сообщает подробностей.
И он передал Фортунато письмо, пришедшее из Португалии. Тот стал с жадностью читать.
У них были общие «идеалы». Они вместе грабили страну. Дуарте скупал каучук, Фортунато совершал бесконечные набеги в леса и саванны в поисках живого товара. Но они не переставали считать себя республиканцами, борцами за свободу, поборниками добра и справедливости. Им казалось, что они все еще полны энтузиазма и благородных идей, как в юности, что они ничуть не изменились с тех пор, как судьба забросила их из Португалии на африканский берег. Они не сознавали даже, как очерствели за последние годы, как ограничены стали их требования свободы и справедливости только для белых!
2
Имеется в виду восстание 1891 г. в Португалии.
Прочитав, Фортунато спросил:
— А что пишут лиссабонские газеты?
— С этой почтой я не получил ни одной.
— А в Луанде?
— Ничего! Местные газеты полны болтовни некоего Урбано де Кастро. Он выступает против торговли африканцами… Ему, видите ли, понадобились какие-то законы…
— Этого еще не хватало, да тут жить станет невозможно, если мы будем нянчиться с этими черными!
— Они совсем перестанут работать!
— Если их не припугнуть, они взбунтуются!
— Я хочу послать в газету протест! Вот посмотри, что я набросал…
Дуарте был ловким дельцом. Чтобы залучить к себе как можно больше поставщиков каучука, он расставлял своих людей на степных дорогах, далеко за чертой города, за островерхими хижинами африканцев. Прежде чем конкуренты Дуарте успевали войти в сделку с местными торговцами, его верные слуги уже гнали людей, груженных каучуком, прямо на его дворы.
А дворов в доме Дуарте было пять. Два чистых, хозяйских, и три черных — зловонных, заваленных гниющими объедками и следами пребывания многих сотен людей. Сюда стекался каучук из самых отдаленных уголков Анголы.
Самыми расторопными слугами считались Ожаба и Котоньо. Они наблюдали
за порядком на трех грязных дворах и ухаживали за банановыми деревьями. А за двумя хозяйскими дворами с кухнями, прачечными, купальнями, помещениями для слуг, курятниками, крольчатниками и прочими службами смотрел Канивете.Здесь в расписных кадках цвела кроваво-красная сальвия, а по стене, отделяющей хозяйские дворы от других, пышно вились белые розы.
В эту ночь на город обрушился тропический ливень и размыл во многих местах глинобитные дома и ограды.
На заднем дворе рухнула часть стены. Хозяева проснулись на рассвете и с тревогой осматривали промоины.
— Когда это произошло? — грозно спросил Дуарте.
— Не знаем, хозяин, — отвечали Ожаба и Котоньо.
— Немедленно заделать пролом. Позови Камбуту, да поживей! — приказал он, обращаясь к Канивете.
Тот почему-то растерялся, замешкался, и Дуарте пришлось повторить приказ. Канивете не двинулся, просто стал кричать:
— Камбута! Эй, Камбута!
— О господи, да иди же сам, приведи эту скотину! Шаг лишний лень сделать! — крикнул разозленный Дуарте.
— И скажи кормилице, чтобы она тоже пришла! — прибавила дона Аута. Она считала, что Накалула должна сегодня же приступить к своим обязанностям.
Еще вчера дона Аута решила дать ей и Камуэнэ другие имена.
— Никак не выговоришь такое имя…
— Ну что ж, дона Аута, назови их обоих по-человечески… — посоветовал Фортунато.
— Мне всегда нравилось имя София, — мечтательно сказала хозяйка.
— Прекрасно, пусть она будет Софией, — согласился Дуарте, — а мальчишку назовем Мануэлом.
Еще вчера доктор Балземан осмотрел кормилицу. Он похвалил ее молоко, но на всякий случай советовал дать ей несколько дней отдыха и покормить ее как следует. Он рекомендовал еще хорошую дозу слабительного, прежде чем она начнет кормить девочку.
Казалось, все было предусмотрено. Все, вплоть до костюма. Дона Аута хотела, чтобы наряд у кормилицы был светлых, веселых тонов. Дуарте ни в чем не отказывал, материя нашлась на складах. Мурикэ одели так же, как и девочку, но Накалула не позволила снять бусы, которыми был обвязан его живот.
Дона Александрина тоже принимала участие в приготовлениях. С помощью Камбуты она пыталась внушить Накалуле некоторые сведения по гигиене и уходу за маленькими детьми.
— Девочку нельзя хватать за руку, как ты хватаешь своего. Девочку надо брать осторожно, поддерживать ей головку…
В ответ Накалула гневно твердила одно и то же:
— Мое молоко — для моего сына!
Но Камбута не переводил ее слов.
Казалось, все было готово, все предусмотрено. Накануне даже послали сказать Бенте, чтобы не приносила больше козьего молока — теперь у девочки будет кормилица.
Да, все было предусмотрено — все, в том числе и право распоряжаться другими людьми, распоряжаться их душой и телом.
Накалула была рабыней, ее молоко принадлежало ее хозяевам — она должна была отдавать его, кому прикажут…
Во дворе все еще слышались крики Канивете:
— Камбута! Эй, Камбута!
Дуарте потерял терпение и, взбешенный, сам бросился к каморке, где спал Камбута.
— Оглох, собака!
Он одним рывком открыл дверь каморки — пусто! Ногой распахнул дверь в соседнюю комнатушку, где жили Камуэнэ с кормилицей, — никого!