Современная американская повесть (сборник)

— Попроси ее зайти ко мне, твою маму. Ты помнишь, Мэйзи, что ты думала о звездах, пока я тебе о них не рассказал?

Она кивнула.

— Ты говорила, это осколочки луны. Или цветы, цветущие по ночам. Ты продолжай фантазировать, Мэйзи, но в то же время старайся знать. Сочетай фантазию и знания, Мэйзи…

Ей пришлось на него посмотреть. Он мотал головой, будто что-то застряло у него в горле и душит.

— Мэйзи, живи, не существуй. Учись у своей матери, ведь, казалось бы, все на нее ополчилось, чтобы сломить ее, и все-таки она не поддалась. Она живая, она чувствует, что в жизни настоящее, знает это. Некоторые люди могут всю жизнь прожить — и так и не узнать.

Она не понимала его слов. Страх делался от них еще острее, но она жадно вглядывалась в его глаза.

— Ты не представляешь себе, как мало… «Лучше быть калекой, но живым, — сказала твоя мать, — чем стать мертвым и ничего не чувствовать». Только этого недостаточно — нужно восстать против недостойных человека условий жизни. Твоя мать думала — достаточно переехать с рудника на ферму, но…

Его рука вдруг надавила на ее плечо. Он приподнялся.

 Старый человек, Элиас Колдуэл, уже полузадушенный смертью, пытается рассказать девочке хоть немногое из того, что узнал он сам, хоть немного научить ее, чем нужно жить, и слышит: он произносит лишь бессвязные слова. Но мысли вертятся, вертятся, носятся вихрем, раскаленная туманность жжет ему грудь, пылающие солнца вылетают из нее, но тут же разбиваются о стены и обращаются в хаос. Как же это рассказать? Раньше я жил в тепле и неге, и мне это надоело. Я решил вести суровую жизнь, я ушел к людям озлобленным, сильным и грубым, к простым людям, от которых пахло потом и землей — запахом жизни… Но я потерпел неудачу. Я ничего не сумел им дать. Как горько умирать, прожив жизнь попусту. А туманность вертится, мечется вихрем, из нее вылетают пылающие солнца, с пугливым стуком обрушиваются на это дитя и рассыпаются, обращаясь в хаос невнятности. Не сказано же ничего.

Его голос все еще звучит.

— Запомни: что бы не случилось, все соки, корни, необходимые тебе, — все это здесь.

Он говорит запинаясь, потом замолкает; «нет, ничего не нужно говорить, потому что я сам… не… знаю».

Она сидит и слушает, и ей кажется: ее и нет тут вовсе, здесь сидит другая девочка, существующая вне времени, застрявшая в этой полутемной комнате, и этот голос облепляет ее со всех сторон; руки звука, тихие и добрые, бросают ей бессмысленные, странные слова; они лишены смысла, когда ты пытаешься их понять, но вдруг на краткий миг наполняются смыслом. Она прикасается к руке, лежащей на ее плече. Старик Колдуэл смеется. Смех его мелодичен, печален. Он говорит, повысив голос:

— Бесс, нужно будет подарить ей кое-что из книг. Сказки Уайльда и еще Диккенса, Блейка и мифы Древней Греции. Когда-нибудь она их прочтет.

До свиданья, моя собеседница и фантазерка.

Она бежала, всхлипывая, по дороге, и каждый шаг причинял ей боль, и длинные тени пытались схватить ее, а полегшие и оброненные вдоль дороги колосья были жалобно сиротливы, плоть от плоти ее.

Из кухни доносился сердитый голос отца:

— Всё забирают, чтоб им сдохнуть, паразитам. Целый год гнул спину, а не получу ни шиша. Еще я же им должен остался — анекдот, да только скверный, — я же им остался должен после того, как целый год проработал, словно упряжка мулов. Требуют в уплату нашу коровенку и Нелли… У Фреда Бенсона отбирают ферму, у Элдриджа — тоже. А сами жиреют, как свиньи, сволочи. Целый год тут вкалывал, и я же их должник.

Ветер захохотал в опавших, мертвых листьях, дурачась, стал гонять их по земле, будто они живые и могут передвигаться, и его издевательский смех прошуршал среди деревьев и унесся к небу.

Спустя неделю умер Колдуэл. Книг Мэйзи не получила — невзирая на ругань Анны, Джим их продал за полдоллара, когда они переехали в город. А исколотые стерней ноги болели недели две, и Мэйзи бинтовала их тряпками и не могла надеть ботинки.

И вот однажды в конце октября земля внезапно стала твердой как камень. Мэйзи и Уилл, шагая в школу, чувствовали, как в их жилках кровь свертывается в комки и холодеет от ветра. К тому времени, как они добрались до школы, слезинки примерзли к их лицам, а ноги Уилла в рваных ботинках задеревенели. Снег покрыл землю ледяной коркой. Он падал не переставая, и наконец белые волны сугробов в поле стали такими высокими, что Мэйзи и Уилл не смогли пойти в школу. А потом и школа закрылась.

Дни были темные и короткие. Снег не таял, все время лежал на земле — ослепительно-белый в полдень, постаревший, желтый в сумерки, призрачно-белый по ночам. Вся жизнь сосредоточилась на кухне. Они передвигались, шевелились только в образовавшемся вокруг печки маленьком кружке тепла. Холод во много раз увеличил все расстояния. Как долго, как невероятно долго нужно добираться до поленницы; до курятника, где уныло сгрудились кучкой и жалобно попискивали куры; до хлева, где пропитанный сладким, гниловатым запахом сена воздух был густ и темен от огромных теплых клубов пара, выдыхаемых коровой. Они почти не отходили от печки. По целым дням сидели около нее, и бухающий кашель Уилла смешивался с хныканьем маленького Джима. Анна опять была беременна — полусонная, разморенная теплом, она ни на что не обращала внимания. Вечерами в желтом свете керосиновой лампы шила что-нибудь или перелистывала проспект. Ничем другим она не занималась. Терпеливо дожидалась стирки куча грязного белья, на дне немытых кастрюль застыли пятнышки жира, хлеб подолгу не пекли, и в комнате стояла вонь сохнущих застиранных пеленок. Еда готовилась наспех, кое-как, все пригорало. Джима выводили из себя духота, беспорядок, вынужденная бездеятельность. Вечно ссорящиеся между собой, полубольные, голодные дети худели и худели, а Анна, будто вытягивая из них соки, раздувалась до неимоверной толщины.

— Совсем я тут обабился, — орал Джим, — ни хрена не делаю, торчу весь день у печки!

Потом, устыдившись, принимался рассказывать детям захватывающие длинные истории, но иногда внезапно прерывал рассказ и задумывался. Он выстругивал для них из дерева игрушки — кубики, куколок, зверушек, с Анной обращался ласково, убирал вместо нее в доме, месил тесто для хлеба. И все дела по дому он впервые в жизни выполнял быстро и охотно.

Часто вспыхивали ссоры. Случалось, он бил детей. Анна, отключившаяся от всего, чего с ней никогда не бывало, почти не слышала, не замечала, что происходит вокруг.

— Когда такой снегопад, человек слишком долго остается наедине с самим собой, — объяснял Джим. — Вот он и спрашивает, словно малое дитя, отчего да почему.

Однажды сквозь печальный шелест падающих снежных хлопьев пробился тонкий писк только что вылупившихся цыплят. Джим выскочил за дверь.

— Какая-то дуреха-курица высидела у нас возле дома цыплят. Хорошо еще, она на речку не отправилась и не высиживала их на льду. Пошли, Мэйзи.

Он сложил цыплят в ее передник. Она чувствовала себя на морозе полной жизненных сил, но потом, когда она снова очутилась в доме и прижала к щеке слабо шевелящийся пушистый комочек, в ее сердце прокралась печаль. Они сунули цыплят в духовку отогреться, и Джим куда-то скрылся, возможно двинулся через снега выпить и поболтать к соседу.

Серый зимний день кончился быстро; в тишине лишь шелестели, ударяясь о стекла, снежинки, да время от времени с треском обламывались сосульки, и сердито пшикали в печке дрова. Никто и не заметил, как цыплячий писк стал истерически пронзительным и вдруг прекратился. Мэйзи и Бен населили целый город вырезанными из проспекта фигурками, а Уилл смотрел на них, но сам не мог играть — у него был сильный жар, болела голова, путались мысли и, вспоминая, как промокли от снега его плохонькие ботинки, он одно лишь знал: теперь до самой весны он не выйдет из дому. Анна сидела у печки не двигаясь, сложив руки на огромном животе, чуть улыбаясь — понимающе, мудро, — время от времени говорила, очнувшись от дремоты: «Вытри Джиму носик, Мэйзи. А ты все кашляешь, Уилл, видно, не помогло тебе топленое сало», — и снова погружалась в сон.

Вошел Джим. Несколько секунд он стоял на пороге и глядел прямо перед собой, не видя ничего. Тут они наконец-то почувствовали запах паленого.

— Х-хосподи! — Он бросился к духовке и открыл ее. — Так и знал — цыплята. Живьем сгорели. Чурбаны вы что ли бесчувственные — разит во всю паленым, а им хоть бы хны!

Все молчали и стояли как окаменелые, с испуганными глазами.

— А, так вы к тому же еще и немые? И носы и рты позалепило? Ну ничего, сейчас унюхаете. — Он подтащил Анну к открытой духовке. — И наглядитесь заодно.

Она вырвалась:

— Не смей меня трогать!

— Не смей ее трогать, ха! Ишь как заговорила. Стоит ли удивляться, что я ничего не добился в жизни? Стоит ли удивляться, что все дела у меня прахом идут? С этакой-то помощницей!

— Не такая уж плохая у тебя помощница! И кухарка, и батрачка, и доярка, и прачка. Да еще вон сколько детей тебе родила.

— А кто тебя просил плодить этих заморышей?

— Кто просил? Да я больше ни одного не заведу — с голоду ведь перемрут с таким папашей.