Современная американская повесть

— А как там Белл?

— Я тебе говорила, что он убил черного мальчишку. Так вот Хэйуорд уж постарается, чтобы присяжные об этом узнали.

— Бред! Если присяжные узнают, они, пожалуй, присудят ему медаль. Он же вершит порядок на улицах.

— Фонни, зачем ты так говоришь, родной! Мы же с тобой с самого начала условились, с самого начала, как только это все началось, что не будем торопиться, не будем паниковать, не будем слишком далеко загадывать вперед. Я понимаю, что у тебя на уме, родной, но зачем же так думать!

— Ты соскучилась по мне?

— Господи! Да, да! Поэтому и нельзя паниковать. Я жду тебя, жду, и наш ребенок тебя ждет!

— Прости меня, Тиш. Я возьму себя в руки. Даю тебе слово. Только мне бывает очень трудно, когда я думаю, почему я сижу здесь? Понимаешь? И со мной что-то происходит, что-то непонятное. Иной раз такое до меня начинает доходить, чего никогда раньше не доходило. Нет у меня слов, чтобы описать это, и мне страшно. Я не такой выносливый, как думал. И я тут моложе, чем мне казалось. Но я справлюсь с собой. Даю слово, Тиш. Я буду лучше, когда выйду отсюда. Лучше, чем был. Даю тебе слово. Знаю, что так это и будет, Тиш. Может, было что-нибудь, чего я не понимал, пока не попал сюда. Может быть. Может быть. Может, в этом все и дело. Ах, Тиш! Ты любишь меня?

— Люблю, люблю! Это правда, такая же правда, что у тебя курчавая копна на голове. Не сомневайся в моей любви.

— Я страшный?

— Мне бы только руки к тебе приложить! Но все равно ты красивый.

— Мне бы тоже приложить к тебе руки.

Наступает молчание, и мы смотрим друг на друга. Мы смотрим друг на друга, и в эту минуту дверь за спиной у Фонни отворяется и входит конвоир. Это всегда самая страшная минута — Фонни надо встать и уйти, и мне надо встать и уйти. Но Фонни держится спокойно. Он встает и поднимает руку, сжав кулак. Он улыбается и минуту стоит, глядя мне прямо в глаза. Что-то передается от него ко мне — любовь и мужество. Да. Да. Мы справимся с нашей бедой. Как-нибудь справимся. Я стою улыбаясь и поднимаю руку, сжав кулак. Он поворачивается и уходит в ад. Я иду к своей Сахаре.

Просчеты, которые совершаются в нашем мире, и подсчитать нельзя. Прокуратура, Государственное обвинение, Законы штата, Дело по обвинению Алонсо Ханта — судебная машина ухитрилась обезвредить, изолировать или запутать тех, кто мог бы дать показания в пользу Алонсо Ханта. Но в руках у них остался один пшик — так доложила нам моя заметно осунувшаяся мама в тот вечер, когда Эрнестина выпросила у своей актрисы машину и шофера и привезла Шерон из аэропорта имени Кеннеди домой.

— Я подождала еще два дня. Думаю, не может же все так кончиться. Ну не может! Но Хайме говорит: может, тем дело и кончится. А толки об этом пошли по всему острову. Всем все стало известно. О моих делах Хайме даже больше меня знал. Говорил, что за мной ведут слежку, следят за нами обоими, и как-то вечером, когда мы с ним куда-то поехали, доказал мне это. Я потом вам расскажу, как это было.

Лицо мамы. До нее тоже дошло нечто такое, чего она раньше не замечала.

— Я больше никуда не могла показываться. Последние два дня Хайме стал у меня за разведчика. Машину Хайме знали лучше, чем его самого. Понимаете, о чем я? Внешнюю сторону люди всегда схватывают быстрее, чем внутреннюю. Увидят — идет машина Хайме, значит, это он сам. Внутрь-то никто не заглядывал.

Лицо Шерон и лицо Джозефа.

— Тогда он пересел в чью-то другую. Так его не замечали, когда начали опять замечать, это уже не имело никакого значения, потому что меня с ним не было. Он стал частью пейзажа, как море, как мусорные кучи, стал тем, что у них всю жизнь перед глазами. Зачем им его разглядывать? Я первый раз с этим столкнулась. Может, они не смели на него смотреть, как не смотрят на мусорную свалку. Как сами на себя не смотрят, как мы на себя не смотрим. Никогда я с таким не сталкивалась. Никогда. По-испански я не говорю, тамошние английского не понимают. Но и они и мы торчим на одной и той же мусорной куче. И по одной и той же причине.

Она смотрит на меня.

— По той же самой причине я раньше никогда об этом не задумывалась. Того, кто открыл Америку, надо бы заковать в цепи и приволочь домой, пусть там бы и помер.

Она снова смотрит на меня.

— Ты давай роди нам ребенка. Слышишь? — И она улыбается. Улыбается. Сейчас Шерон очень близка мне. И очень от меня далека. — Мы не позволим, чтобы этого ребенка держали в цепях. Вот и все.

Она встает и ходит по кухне. Мы следим задней: она здорово похудела. В руке у нее стакан джина с апельсиновым соком. Я знаю, что она еще не успела разобрать чемодан. И по тому, как она борется со слезами, вижу, что моя мама еще совсем молодая.

— Вот так-то. Он видел — Хайме видел, — как эту дамочку выносили из дома. Она кричала. У нее был выкидыш. Пьетро снес ее по лестнице на руках. Началось кровотечение.

Она отпивает из стакана. Стоит у окна — такая одинокая.

— Ее увезли куда-то в горы, в селение, которое называется Баррангитас. Не зная дороги, туда и не доберешься. Хайме говорит, что ее теперь ни за что не найти.

Вот вам и судебный процесс! Обвинение с пшиком лишилось главной свидетельницы. У нас все еще тлеет слабая надежда на Дэниела, но повидаться с ним никому из нас нельзя, даже если бы мы знали, где его найти. Дэниела переправили в тюрьму на другой конец штата. Хэйуорд проверяет, так ли это. Он взялся за его дело.

Прокуратура будет просить отсрочки. Мы попросим, чтобы обвинение сняли, а дело прекратили, но надо быть готовым к тому, чтобы взять Фонни на поруки, если прокуратура даст согласие и если мы соберем нужную сумму.

— Ну, ладно, — говорит Джозеф, встает, подходит к окну, становится рядом с Шерон, но не касается ее. Оба думают о чем-то своем, сокровенном.

— Ты как, ничего? — спрашивает Джозеф, закуривает сигарету и дает ее Шерон.

— Да ничего.

— Тогда пойдем. Ты устала. И тебя долго не было.

— Спокойной ночи, — решительно говорит Эрнестина, и Шерон с Джозефом, обняв друг друга, идут по коридору к себе в спальню. Теперь в какой-то мере мы в доме старшие. А ребенок снова толкается. Время.

Но для Фрэнка последние события будут катастрофичны, они просто сразят его, и прийти к нему с этими вестями должен Джозеф. Часы работы у них теперь спутались и не сходятся, и поэтому Джозефу надо идти к Фрэнку домой.

Он и слова нам не сказал, но мы с Эрнестиной сами понимали, что с Хантами говорить обо всем этом нельзя.

Время — около двенадцати ночи.

Миссис Хант лежит в постели, Адриенна и Шейла только что пришли домой и, стоя на кухне в одних ночных рубашках, хихикают и потягивают «Овалтайн». Зад у Адриенны заметно раздался, но у Шейлы в этом смысле никаких перспектив. Шейле кто-то сказал, что она похожа на никудышную актриску Мерл Оберон, которую ей случилось увидеть в передаче «Для вас в поздний час», и вот она выщипала себе брови, чтобы совсем с той сравняться, но особых результатов не достигла. Оберонше по крайней мере платят за ее волнующее сходство с яичком.