Современная датская новелла

Девушка рожает Перевод С. Петрова

Северная Атлантика иногда даже в самую мрачную зиму ведет себя по-летнему — штиль, теплынь, пронзительный блеск солнца. Удалые моряки былых времен называли такую летнюю погоду в зимнюю пору «гальционовой». Об эту пору зимородок — гальциона — высиживал птенцов, и, пока он сидел на яйцах, боги бури отдыхали.

Такова была погода на море в конце декабря 1919 года, когда пароход «Ботния» вдруг наскочил на плавучую мину между Исландией и Фарерскими островами. Мина эта была полуподводная. Вахтенный заметил ее, когда уже было бесполезно бить тревогу: он услышал, как она шаркнула по борту, и на несколько секунд потерял ощущение реального, перенесясь домой, к молодой жене — ему было всего лишь двадцать, и он недавно женился. Но ничего не произошло, мина не сработала. Может быть, она испортилась, слишком долго находясь в воде. Пароход преспокойно шел своим курсом, а волны веселыми молниями взблескивали на солнце. Вахтенный подумал, что, если бы пароход пошел ко дну, солнце светило бы по-прежнему и все в мире шло бы своим чередом.

Через несколько дней, когда «Ботния» находилась приблизительно в восьмидесяти морских милях к востоку от Фарерских островов, срок высиживать птенцов у зимородка кончился, и три тысячи океанид, которых Нептун прижил со своей женой Фетидой, ринулись проказничать, всячески пакостя добропорядочным кораблям. Им как маслом по сердцу, когда горка посуды съедет с накренившегося буфета и грохнется на пол. Когда несчастные пассажиры без кровинки в лице, с ледяным бисером пота на лбу проходят через неописуемые муки морской болезни, они орут, как детишки на качелях, и помирают со смеху, когда зеленая кипучая водяная гора с белым гребнем валится на палубу и железный корпус содрогается и жалобно стонет под ней.

Больше всего они веселятся и радуются, когда шхуну ударит насмерть, и ничто их так не бесит, как спокойствие и решительность моряков или невозмутимость пассажиров, которые не поддаются морской болезни, а сидят себе как ни в чем не бывало в курительном салоне, попивая грог и попыхивая сигарами.

Особую ненависть злокозненные дочери морского бога питали, видно, к старому капитану «Ботнии» Тюгесену, чье багровое одутловатое лицо всегда сохраняло неуместно веселое и насмешливое выражение; похоже было, что он насмехается над разбушевавшейся стихией. Первый штурман Странге был человек серьезный и тоже не любил эту беззаботность капитана. Он считал ее ненормальной и происходящей, видимо, от старческого склероза. Ведь не было ровнехонько никакой причины ухмыляться в такую мерзкую погоду, когда ветер не меньше десяти баллов, а барометр предвещает бурю, да еще когда идешь по такому фарватеру, где плавучих мин, что изюмин в рисовой каше. Судно уже восемнадцать часов еле тащилось, и шансов вернуться домой в сочельник не осталось. Штурман Странге мысленно видел, как его жена и три дочурки сидят, уныло и растерянно глядя на зажженную елку, если только вообще надумали зажечь ее.

Когда море волнуется, каюты на пассажирском пароходе превращаются в лазарет, там до омерзения воняет желчью, и рвотой, и камфарными каплями, и из тесных каморок исходят стоны тихого отчаяния или несутся громкие крики о помощи вперемешку с кашлем и полузадушенным клекотом в горле. Само собой разумеется, что морская болезнь не смертельна, но она вроде как бы в карикатурном виде преподносит нам предвкушение той смерти и гибели, что всех нас в конце концов ожидает, и телодвижения жертв ее мало чем отличаются от телодвижений грешников в Дантовом аду, хотя, надо сказать, последние куда менее разговорчивы.

При таких обстоятельствах судовой горничной предъявляются прямо-таки нечеловеческие требования, она должна творить чудеса и спасать грешные души. Горничная во втором классе, семнадцатилетняя исландская девушка, почти сутки напролет делала на совесть все, что могла, а потом свалилась сама, и некому стало отзываться на мольбы больных о помощи. Официанту Эрнфельдту, который сидел себе спокойненько в кают-компании и играл в домино с единственным оставшимся на ногах пассажиром, следовало заменить ее. Это было ему вовсе некстати. Он попробовал вдохнуть жизнь в изнемогающую девушку.

— Как тебе не стыдно, Мария! — увещевал он. — Нельзя горничной поддаваться такой ерунде, как морская болезнь. Это вовсе не болезнь, а одно воображение.

Девушка лежала в обмороке и не отвечала. Растрепанные светло-рыжие волосы свисали ей на лоб, усеянный капельками пота.

Ресницы у нее были светлые, как у телки. Она лежала одетая, да еще наверчено на ней было всяких юбок, платков и прочего вздора.

— Сбросила бы с себя хоть малость тряпок-то, чего в них кутаться! — сказал официант. — Сроду этакого наряда не видывал!

Он с раздражением рванул все это дурацкое тряпье. Горничная лежала неподвижно с закрытыми глазами и открытым ртом.

— Дьявол! — произнес официант голосом, охрипшим от изумления. — Так ты в положении? Черт меня подери, ежели она не в положении, господи, прости меня, грешного! Ну и история! Чтобы в положении да на судно…

Мария рванулась и пыталась избавиться от руки, которая шарила по ней. Вдруг она очнулась, приподнялась и со злостью глянула на него.

— Убирайся!

— Подумаешь, какая неженка, — сказал он, скаля зубы в возбужденной улыбке.

Лицо у Марии исказилось, она закусила губу и вдруг ударила официанта по лицу. Тот схватился за нос — на руке была кровь.

— Ах, чтоб тебя!.. — воскликнул он, выхватил носовой платок, намочил и, встав перед зеркалом, стал прикладывать его к кровоточащему носу.

Мария по-детски зарыдала во весь голос, широко открывая рот, но через секунду вдруг сорвалась с койки и исчезла.

— Погоди ты у меня, сука! — крикнул ей вслед официант и угрожающе захохотал. — Будешь ты у меня порядок знать!

— Чистая комедия! — сказала горничная первого класса Давидсен и начала раздевать Марию. На палубе Марию окатило волной, и она насквозь промокла. Дрожала и щелкала зубами.

У Давидсен были суровые чаичьи глаза и глубокая морщина на лбу.

— Сколько? — спросила она.

— Восемь месяцев, — сказала Мария.

— Эх ты, бедолага! — сказала Давидсен. — Вот выпей-ка, согреешься.

— На девятый пошло, — закрыв глаза, шепнула Мария.

— Рехнулась девка, — сказала Давидсен. — Ложись здесь и лежи спокойно!

— Нечего мне лежать, — ответила Мария. — Мне теперь совсем хорошо стало.

— Да уж лучше некуда, — сказала Давидсен. — Что ж, надо как-то выпутываться. Поговорю-ка я со стюардом!

— Ой, не надо! — взмолилась про себя Мария.

Давидсен исчезла и вернулась со стюардом. Он глядел на девушку и качал головой. Это был пожилой мужчина отеческого вида, со сверкающей плешью и обвислыми усами. Он приподнял холодную руку Марии.

— Болит где-нибудь?

Мария покачала головой.

— Нет. Теперь опять хорошо. Я пойду к себе…

— Эрнфельдт приставал к ней, — пояснила Давидсен.

— Пускай Аманда побудет во втором классе. От той он живо отстанет, — сказал стюард. — Есть у тебя жених? — обратился он опять к Марии.

— Нет.

— Бросил?

— Да.

— Зачем же ты из дому удрала?

Мария молча опустила веки.

— Ты просто сумасшедшая, — сказал стюард.

— Теперь мне опять хорошо стало, — ответила Мария. — Я справлюсь с работой.

Стюард обернулся к Давидсен: