Современная идиллия. Книга 1.

Народился злой антихрист,Во всю землю он вселился,Во весь мир вооружился… —

и открыто возвещает близкое прекращение рода человеческого. И полицейские чины, вместо того чтобы вести его за такие слова в кутузку, делают, при его проходе, под козырек. Но что для нас было всего больнее узнать: Иван Тимофеич был вынужден подать в отставку, потому что в проектированном (даже не опубликованном, а только проектированном!) им «Уставе о благопристойном во всех отношениях поведении» был усмотрен московскими охотнорядцами злонамеренный якобинский яд. Не обошлось тут и без предательства, в котором роль главного действующего лица – увы! – играл Прудентов. Вознамерившись подкузьмить Ивана Тимофеича, с тем чтобы потом самому сесть на его место, он тайно послал в московский Охотный ряд корреспонденцию, в которой доказывал, что ядовитые свойства проектированного в квартале «Устава» происходят-де оттого, что во время его составления господин начальник квартала находился-де под влиянием вожаков революционной партии, свившей-де гнездо на Литейной. А он, Прудентов, не раз-де указывал господину начальнику на таковые и даже предлагал-де ввести в «Устав» особливый параграф такого-де содержания: «Всякий, желающий иметь разговор или собеседование у себя на дому или в ином месте, обязывается накануне дать о сем знать в квартал, с приложением программы вопросов и ответов, и, по получении на сие разрешения, вызвав необходимое для разговора лицо, привести намерение свое в исполнение». Но введению этого параграфа воспротивились-де упомянутые выше революционные вожаки, с которыми по слабохарактерности согласился и начальник квартала…

И что же, однако! Иван-то Тимофеич пострадал, да и Прудентов не уцелел, потому что на него, в свою очередь, донес Кшепшицюльский, что он-де в родительскую субботу блинов не печет, а тем самым якобы тоже злонамеренный якобинский дух предъявляет. И теперь оба: и Иван Тимофеич и Прудентов, примирившись, живут где-то на огородах в Нарвской части и состоят в оппозиции. А Кшепшицюльский перешел в православие и служит приспешником в клубе Взволнованных Лоботрясов.

Но что сталось с Молодкиным – этого никто сказать но мог. Счастливый Молодкин! ты так незаметен в сввей пожарной специальности, что даже жало клеветы не в силах тебя уязвить! А мы-то волнуемся, спрашиваем себя: кто истинно счастливый человек? Да вот кто – Молодкин!

– Да, теперь в Петербурге – ой-ой! – прибавил сведущий человек, рассказавший нам эти подробности.

Но, повторяю, для нас лично этот рассказ имел и другое очень существенное значение: очевидно, что революционеры, которых, в данном случае, разумеет Прудентов, были…

Бывают такие случаи. Придешь совсем в постороннее место, встретишь совсем посторонних людей, ничего не ждешь, не подозреваешь, и вдруг в ушах раздаются какие-то звуки, напоминающие, что где-то варится какая-то каша, в расхлебании которой ты рано или поздно, но несомненно должен будешь принять участие…

– Главное, то обидно, – жаловался Глумов, – что все это негодяй Прудентов налгал. Предложи он в ту пору параграф о разговорах – да я бы обеими руками подписался под ним! Помилуйте! производить разговоры по программе, утвержденной кварталом, да, пожалуй, еще при депутате от квартала – ведь это уж такая "благопристойность", допустивши которую и "Уставов" писать нет надобности. Параграф первый и единственный – только и всего.

А в каюте между тем во всех углах раздавались жалобы, одни только жалобы.

– Разве такое общество, как наше, можно называть обществом! – жалуется "сведущий человек" из-под Красного Холма. – Ни духа предприимчивости, ни инициативы – ничего! Предлагал я, например, коротенькую линию от Красного Холма до Бежецка провести – не понимают, да и все тут! Первый вопрос: что возить будете? – ну, не глупость ли? Помилуйте, говорю, вы только железный путь нам выстройте, а уж там сами собой предметы объявятся… не понимают! Не понимают, что железные пути сами родят перевозочный материал! Я к Гинцбургу – не понимает! Наголо уж высчитываю: яйца, говорю, курятный товар, грибы, сушеная малина – это и теперь у всех на виду, а впоследствии постепенно явится и многое другое… Не понимает! Я – к Розенталю – в зуб толкнуть не смыслит! Я – туда-сюда – никому ни до чего дела нет! Вот и живи в таком обществе!

– Нынче уж и нас, адвокатов, в неблагонамеренности заподозрели, – сообщает адвокат из-под Углича. – Мы шкуру с живого содрать готовы – кажется, чего уж! – а они кричат: неблагонамеренные!

– Нынче об нас, судьях, только и слов, что мы основы трясем, – соболезнует "несменяемый" из-под Пошехонья, – каждый день, с утра до вечера, только и делаешь, что прописываешь, только об одном и думаешь, как бы его, потрясателя-то, хорошенько присноровить, а по-ихнему выходит, что оттого у нас основы не держатся, что сами судьи их трясут… Это мы-то трясем!

– Черт знает на что похоже! – ропщет землевладелец из-под Мологи, – сыроварню хотел устроить – говорят: социалист! Это я-то… социалист! В драгунах служил… представьте себе!

– Хоша бы эти самые основы – как их следует понимать? – объясняет свои сомнения рыбинский купчина-хлеботорговец. – Теперича ежели земля перестала хлеб родить – основа это или нет?.. Оттого ли она перестала родить, что леность засилие взяла, или оттого, что такой карахтер ей бог дал? Как? что? От кого в эфтим разе объяснения ожидать? А у нас, между прочим, задатки заданы, потому что мы ни леностев этих, ни карахтеров не знаем, а помним только, что родители наши производили, и мы производить должны. А нам говорят: погоди! земля не уродила! А как же задатки, позвольте спросить? основа это или нет? Или опять: система эта самая водяная… Погрузились, плывем – благослови господи! И вдруг: стой, воды нет!.. основа это или нет? А у нас, между прочим, кантрахт с агличином. А ему вынь да положь. Как же, мол, я, Архип Албертыч, без воды в барке поеду? А он наших порядков не знает, ему на чем хошь поезжай… Я триста, четыреста тысяч в одно лето теряю – основа это или нет? Позвольте вас спросить: ежели вас сегодня по карману – раз, завтра – два, послезавтра – три, а впоследствии, может, и больше… и при сем говорят: основы… То в какой, например, силе оное понимать?

Купчина останавливается на минуту, чтоб передохнуть, и затем уже обращается лично ко мне:

– Позвольте вас, господин, спросить. Теперича вот эта самая рыба, которая сейчас в Волге плавает: ожидает она или не ожидает, что со временем к нам в уху попадет?

– Без сомнения, не ожидает, потому что рыба, которая раз в ухе побывала, в реку уж возвратиться не может. Следовательно, некому и сообщить прочим рыбам, к каким последствиям их ведет знакомство с человеком.

– А мы вот и знаем, что такое уха, и опять в уху лезем. Как это понимать?

– Приспособляться надо. А еще лучше, ежели будете жить так, как бы совсем не было ухи. Старайтесь об ней позабыть.

– Нельзя ее забыть. Еще дедушки наши об этой ухе твердили. Рыба-то, вишь, как в воде играет – а отчего? – от того самого, что она ухи для себя не предвидит! А мы… До игры ли мне теперича, коли у меня целый караван на мели стоит? И как это господь бог к твари – милосерд, а к человеку – немилостив? Твари этакую легость дал, а человеку в оном отказал? Неужто тварь больше заслужила?

– А со мной что случилось – потеха! – повествует "сведущий человек" из-под Костромы, – стоим мы с Иван Павлычем у Вольфа в ресторане и разговариваем. Об транзите, об рубле, о бюджете – словом сказать, обо всем. С иным соглашаемся, с другим – никак согласиться не можем. Смотрим, откуда ни возьмись – неизвестный мужчина! Стал около нас, руки назад заложил, точно век с нами знаком. "Вам что угодно?" – спрашивает его Иван Павлыч. – А вот, говорит, слушаю, об чем вы разговариваете. – И так это натурально, точно дело делает… "Поздно спохватились, – говорит Иван Павлыч, – мы уж обо всем переговорили". Хорошо. Выходим, знаете, из ресторана – и он за нами. Мы прямо – и он прямо, мы в сторону – и он в сторону. Дошли до околоточного – он к нему: вот они – указывает на нас – об формах правления разговаривают. В квартал. Квартального – нет, в наряд ушел. "Извольте подождать". Сидим час, сидим другой; писаря с папиросами мимо бегают, сторожа в передней махорку курят, со двора вонище несет; на полу – грязь, по дивану – клопы ползают. Сидим. Уж перед самым обедом слышим: в передней движение. Докладывают: полетических, вашескородие, привели. Входит квартальный. Имя, отчество, фамилия? чем занимаетесь? – Такие-то. Сведущие люди. Прибыли в столицу по вызову на предмет рассмотрения. Удивился. – Что за причина? – Не знаем. "Об формах правления в кофейной у Вольфа разговаривали!" – подскочил тут письмоводитель. "Ах, господа, господа!" Ну, отпустил и даже пошутил: да послужит сие вам уроком!

– Только и всего?

– Будет с нас.

– А вы бы жаловались…

– Жаловаться не жаловались, а объяснение – имели. Выходит, что существуют резоны. Конечно, говорят, эти добровольцы-шалыганы всем по горло надоели, но нельзя не принять во внимание, что они на правильной стезе стоят. Ну, мы махнули рукой, да и укатили из Питера!

– А по моему мнению, – ораторствует в другом углу "сведущий человек" из-под Романова, – все эти акцизы в одно бы место собрать да по душам в поровенку и разложить. Там хоть пей, хоть не пей, хоть кури, хоть не кури, а свое – отдай!