Современная история, рассказанная Женей Камчадаловой

И дальше все мысли пошли в том же роде. Стыдные, тяжелые мысли, ими не поделишься ни с одним человеком на земле. Если собрать все их воедино и вывести среднее арифметическое, получится: «Все люди хотят выглядеть лучше». — «Но некоторые идут на смерть, утверждая свой идеал. Нет разве, девочка?» — возразил мне из темноты голос, которому я совсем недавно верила.

«А другие пытаются присвоить себе их черты, пользуясь чисто внешним сходством».

«Еще месяц назад было бы тебе неприятно, если бы ты сообразила, что у твоей Классной Дамы и Галины одно лицо? Ну, вот видишь, значит, ты не объективна». Приходилось соглашаться, хоть и безо всякого энтузиазма.

— …Мам, ну что тебе стоит?

— Только без бумажек. Устно.

— С бумажками интереснее. Гарантия есть.

— Три. Только трех определим и — спать.

Что ж, это, в конце концов, походило на игру. Есть такие игры. «Мнения» — например. Если бы в комнате стояла доска, я бы написала на ней: Лариса, Громов, Шполянская-младшая. А так я только произнесла эти имена, но широко, с росчерком и, вскочив с тахты, сунула в руки маме кусок бумаги и карандаш.

Сама я устроилась у письменного стола. Чего мне больше хотелось? Вычислить какую-то объективную истину? Высказать собственное мнение? Или отгадать, что напишет мама?

— Видишь ли, Женя, это все гораздо сложнее, чем ты представляешь, — сказала между тем мама, занося карандаш над бумагой, но все еще ни буквы не решаясь написать. — Жизнь не знает точных рамок и однозначных решений.

— Крой двузначными! — бодро разрешила я.

Мы с мамой обе долго сидели над чистыми листками, и обе разом принялись писать. А когда написали, можно было сравнить. По первому пункту у мамы стояло: «Деловая женщина. Суперменша». А у меня: «Со мной не может случиться ничего плохого». О Громе, вспоминая нашу поездку, я выдала: «Пройду первым!» У мамы шло по-другому: «Я доволен своим ростом». О Вике: «Солнышко» — это мама. А я: «Со мной весело». Я так написала, но в то же время могла дать честное слово: это не маска и не роль. Просто так Вика чувствует себя в жизни. Вика родилась для радости, как другой рождается для исторического подвига, а третий — для самоотверженности.

Объясню. Например, из долга, из патриотизма многие во время войны ходили по госпиталям. И там мыли полы, кормили с ложечки лежачих. И чувствовали себя нужными и даже важными людьми месяц, полгода, год. Но я уверена: залети на миг в любую тяжелую палату Вика, ее бы вспоминали дольше, чем моющих Чижовых.

«Как лучик», — говорили бы о ней. А что нам в трудный момент (им во всякий момент) нужно больше лучика?

И Генка влюбился в нее не зря. Он тоже понял, что Вика — солнышко. Но почему папа с бабушкой утверждают: «Изумительная эгоистка», «Умеет только брать»? Разве отдавать свои лучи — это мало? Скажете, лучи отдаются бессознательно и без ущерба для себя? То есть с одной стороны как бы отдаются, с другой — как бы все остаются при себе…

Ну что ж, считающим так я советую: попробуйте-ка стать лучезарными. Ну, как? Напрягитесь, еще напрягитесь! Улыбнитесь, излучайте. Не вышло? То-то!

Спросите лучше у Генки, каково оказаться в темноте…

— Мама, — стала я усиленно тереться лбом и носом о мамино плечо. — Ма, ты все равно не спишь, не читаешь, обсудим еще одного?

— Не хочу, — мама отмахнулась от меня даже с раздражением. — Хочу подумать о своей жизни.

— Твоя жизнь, моя жизнь — разве не одно целое?

— Ну и демагог же ты, Женечка. Кого же будем препарировать, упрямая дочь?

— Генку Длинного.

— Кого-кого? Неужели представляет интерес?

— Мы ж его не просто будем обсуждать, не как сплетницы. А с научной точки зрения. Какова взятая на себя роль и какова сущность субъекта, ставшего объектом нашего внимания, — сказала я, умильно заглядывая в лицо своей умной-благоразумной маме.

— Так уж и ставшего! — Мама сбросила мою руку, щекотавшую ей кончик длинной брови.

— Ставшего, ставшего, — подтвердила я, прижимая мамину голову к подушке.

— Но он же абсолютный сосуд, что нальешь, то и понесет, — засмеялась мама. — До чего же ты наивна, Женя. Всех тебе хочется дорисовывать до идеала.

— И плохое можно в Генку налить? — спросила я, представляя совершенно прозрачную вазу из какого-то особого стекла, вечно стоящую у бабушки на веранде.

— Давай спать, — сказала мама, пытаясь вытянуть из-под меня плед и вообще столкнуть меня с тахты.

— А бабушка любит, чтоб стебли и листья видны! — кричала я, сопротивляясь. — И ставит чаще всего траву.

— Что за бред? — Мама докатила меня до самого края, но остановилась, прислушиваясь к «бреду».

— Мы же договорились про роль или маску! — кричала я, сопротивляясь.

— Нет у него роли! — кричала мама. — Роль хвостика, тени. Слава богу, от Вики отклеился. Ирина рада, скажу я тебе, да и вообще — рано…

Я вспоминала, как сегодня утром увидела: когда Генка встретился взглядом с Викой, мелкие-мелкие капельки пота осели у него на лбу, ближе к волосам, и Генка принялся облизывать губы, будто сейчас, сию минуту ему начнут читать смертный приговор.

Но Вику я никак не собиралась винить: какое же могло быть сравнение — Генка и Поливанов! И вообще давно известно, еще с уроков Марты Ильиничны в восьмом: «Затем, что ветру и орлу и сердцу девы нет закона!» Заметьте, Пушкин говорит это не осуждая: стихия! Но Марта Ильинична, насколько я могу судить, имела другой взгляд. И всячески вбивала его нам в головы: долг, долг, долг. И материал для этого у нее тогда, надо сказать, был отличный: Маша Миронова, Татьяна Ларина — какие образцы!

Не знаю, захочется ли кому-нибудь из нас так уж следовать подобным образцам. Но одно я знаю точно: неудачу нечего выставлять напоказ! Хотя бы потому, что всегда найдется Пельмень, который растянет рот, хлопнет тебя по плечу, как хлопнул сегодня Генку: «Сам виноват! Таких девочек не за ручку водят. Таких девочек…» — Пельмень нагнулся к Генке, зашептал что-то деловито сочувствующее. Но у Генки лицо от его утешений стало как у больного.

— Мама! — окликнула я, тихонько принимаясь за прежнее. — Мамочка, моя умная-благоразумная, единственная! А какую бы роль ты выбрала для меня, если бы так уж нельзя было обойтись без роли? То есть без маски?

Глава XIII

Когда тебе очень плохо и все валится из рук, есть один способ прогнать тоску: вспоминать хорошие денечки. Что я и делала очень охотно. Память все время выносила меня к яблочным временам. И надо сказать, до самого декабря в классе еще пахло теми яблоками. Время от времени кто-нибудь приносил парочку, и всем казалось: это уже последние. Но потом Громов, например, вспоминал, что у них на балконе в дальнем углу должны были сохраниться. А еще через неделю Шунечка приносила больше десятка.

Мы ели их, не деля на части, откусывали от общего куска!

Увидели б это наши родители! Тем более что по городу шастал очередной грипп. Но мы согласны были только так: от общего. Бывает «трубка мира», бывает, оказывается, «яблоко мира», хотя больше известно — «яблоко раздора».

И Лариса наша тоже приносила яблоки и тоже откусывала от общего. Правда, мы заставляли ее сделать это первой и потом уже пустить по кругу. К тому времени рубашечку свою с погончиками, в которой работала на яблоках, она сменила на черный бархатный костюм и была в нем такая красивая! А волосы ее в те дни поздней осени стали светиться еще ярче и были такие солнечные…