Современная норвежская новелла

Однажды спозаранку отправился Аннерс через Хемнехьелен в Оркдаль. Под мышкой он нес свернутый мешок. Он надеялся, что когда пойдет в обратный путь, мешок будет полон. Он ходил от двора к двору, по богатым хуторам, что находились на самых плодородных землях. Не найдется ли малость зерна на продажу?.. Да нет, самим впору прокормиться, отвечали ему. И в этих местах люди боялись неурожая и холодной зимы. Оркдальские крестьяне знали, что за долгую зиму к ним не раз придут за помощью соседи. Так уж лучше помочь своим беднякам, нежели пришлому, чужаку.

Аннерс шел дальше с пустым мешком. И всюду ему был один ответ — нету да нету! Наконец кто-то сжалился над ним и кинул несколько пригоршней зерна в мешок. Аннерс понял, что ходить дальше проку мало, и отправился в обратный путь.

Зерна им хватило ненадолго. Скоро у них в ларе осталась одна мука из коры. И вот тут-то пришла ему на ум мысль, которую он сперва гнал от себя как недобрую и греховную. Но мысль эта не оставляла его, она появлялась опять и опять, точила его, словно червь.

Перед глазами его стояло овсяное поле Туре; овес был еще в копнах, и, слышно, медведь повадился воровать зерно. Уж лучше, чтобы люди им попользовались… А коли Туре не может уберечь овес от медведя, так не грех будет и стащить оттуда маленько зерна. Толкуют, что зверь приходит туда уж которую ночь и топчет зерно, хотя Туре и свез в овин все копны, что стояли подальше от дома.

А что, если прокрасться темной ночью на поле да обобрать несколько снопов в копне? И до того Аннерс размечтался, что у него даже слюнки потекли, и он почувствовал вкус овсяной лепешки во рту. Вот только воровать ему еще ни разу не доводилось. Дело это для него непривычное. Но ведь и то сказать — какая же эта кража, если медведь все одно разоряет поле? А дома детишки день и ночь хнычут, есть просят. Ох, ну и голодная зима будет нынче! Такой зимы отродясь не бывало. Хоть бы куропатки вернулись, вот выпадет снег, так они, может, и объявятся.

Нет у него выбора! Придется идти в деревню и обобрать несколько копен у Туре. Оно и незаметно будет. Много-то ведь он не возьмет. И не сравнить с тем, что попортил медведь.

Острый, точно лезвие ножа, серп месяца тускло светил на тропку, ведущую с горы. Аннерс шел с мешком под мышкой, как уже не раз хаживал через Хемнехьелен. Каждый камень был ему тут знаком. Много раз он поднимался и спускался по этой тропке. Месяц недавно народился, но предметы уже отбрасывали тени. Потом серп месяца скрылся за горой. Он стоял низко в небе, а это означало, что лен уродится на славу.

Овсяное поле Туре было окутано тьмой. Копны были опять подняты после недавнего медвежьего набега, и многие Туре уже успел увезти. Он каждый день возил на гумно полусырые колосья. Три ночи кряду лежал он на сеновале в засаде с охотничьей двустволкой. Но хитрый зверь, как видно, почуял опасность, и Туре так никого и не заметил. Но зато на следующую ночь, когда он спал сладким сном, незваный гость явился опять. Матерый медведище, видно. Разум у него прямо-таки человечий! Туре обложил зверя крепким словцом и поклялся, что отныне не будет спать ни одной ночи, пока хлеб стоит в копнах. Отсыпаться и днем можно. А зерно терять он больше не намерен. Свозить снопы ему некуда, в овине нет места. Колосья пришлось рассыпать на просушку.

Аннерс осторожно шел от копны к копне. В левой руке он держал мешок, а правой лущил колосья. Зерно, шурша, сыпалось в мешок. Аннерс улыбался в темноте. Мешок становился все тяжелее и тяжелее. То-то будет у них овсяная каша! А ежели копны еще останутся в поле, он опять сюда придет. И откладывать это дело надолго нельзя. А ну как Туре увезет все, что испоганил медведь?! Да и сам мишка может сызнова заявиться, раз уж он повадился сюда ходить.

Медленно шел Аннерс между копнами и лущил колосья то тут, то там. Чистая работа, думал он. Туре и не заметит ничего.

Все ближе и ближе подходил он к усадьбе. Вот и колея от воза Туре. Тут был проезд между копнами. Пора бы уже и кончить, да на взгорке неподалеку от хлева стоят такие славные копешки!.. Аннерс поглядел на погруженные во тьму постройки, нагнулся и почти на четвереньках стал переползать открытое пространство между копнами.

Короткая огненная вспышка мелькнула на сеновале, оглушительный выстрел разорвал ночную тишину. Боль обожгла левый бок вора, потом в глазах его стало темней самой черной ночи, он пошатнулся и упал на волглую землю.

От сеновала бежал Туре. Он ничего толком не видел в темноте, но чувствовал, что попал в цель. Зверь, видно, лежит там. Туре приближался осторожно: от раненого медведя можно всегда ждать беды…

Он уже почти подбежал, когда рука Аннерса в последней судороге сжала мешок с зерном.

Обрыв Керсти-Майи Перевод Ф. Золотаревской

Педер Фредрик или Педерфредрик, как его обычно называли, был наполовину лопарем. Его мать, лапландская девушка, заимела его во время поездки в торговый поселок у фьорда. Педерфредрик был покрупнее, чем большинство лопарей, пошире в плечах и повыше ростом. Только походка у него была, как у лопарей, — чуть скользящая. Он жил в горах и много лет был пастухом у богатого лапландца. Педерфредрик пас оленей у горы Рейнфьеллет, там он и познакомился с Керсти-Майей. Они пришлись друг другу по душе и поженились. Детей они не заводили — и самим-то прокормиться было нелегко. Ведь у них не было ни кола ни двора, да и времена для бедняков наступили тяжкие, что в горах, что в долине.

С годами они обжились кое-как, вырыли себе землянку у склона Рейнфьеллета. Педерфредрик пас оленей, а Керсти-Майя вела нехитрое их хозяйство и управлялась с ним споро. Жили они не хуже других бедняков, а может, даже и получше, потому что иной раз, случалось, притаскивал Педерфредрик в землянку кусок свежей оленины. И где только он ее раздобывал? Ведь своих-то оленей у него не было…

Но богач лапландец не станет то и дело пересчитывать свое стадо. К тому же нередко бывало, что волк задерет оленя или двух, так что у Педерфредрика, который всегда ходил при стаде, руки были развязаны. Да и велика ль беда, коли в таком большом стаде и не досчитаешься олененка или оленихи?

Когда оба они были уже в годах, приключилась с Керсти-Майей какая-то диковинная болезнь. Не стало у нее в ногах прыти, и она едва-едва могла дотащиться к ручью за водой.

Потом дело пошло все хуже и хуже, скоро она совсем перестала двигаться и только сидела на скамье в своей землянке. Педерфредрик никак не мог понять, что это с ней, никогда не слышал он о такой странной хвори. Теперь ему приходилось между делом наведываться в землянку, чтобы присмотреть за женой. А ведь угонял он свое стадо за много километров от дома, так что это было нелегко.

По вечерам, когда он, усталый и обессиленный, возвращался домой, ему нужно было и еду себе сготовить, и жену обиходить. Ведь она не могла и с места сдвинуться.

Выказывал ли богач хозяин ему свое недовольство, нет ли, — о том история умалчивает, а только, ясное дело, раз пастух по полдня при стаде не бывает, значит, волкам раздолье. И скоро пришлось Педерфредрику распроститься с работой пастуха. Жить стало не на что, обоим грозила голодная смерть. Лишь один выход оставался им, как и всем тем, кто себя прокормить не может, — идти по деревням, просить христа ради. И Педерфредрик с Керсти-Майей скоро пошли по этой дорожке. О том, чтобы оставлять ее одну в землянке, и речи быть не могло. Педерфредрик смастерил санки и всюду тащил ее за собой. Муж, который возит свою жену на санках, — такое было внове среди нищей братии, и Педерфредрику никогда не отказывали в милостыне, когда он приходил на крестьянский двор. В трех-четырех усадьбах вокруг Рейнфьеллета крестьяне держали оленей, пахали землю и жили, можно сказать, в достатке. Они хорошо знали Педерфредрика и Керсти-Майю и охотно подавали им кусок-другой.