Современная семья

Мне хочется поговорить об этом с папой, рассказать ему, что произошло между мною, Лив и Хоконом, заставить его взять на себя ответственность и навести порядок в той неразберихе, которую создали они с мамой. Но у меня не получается на него рассердиться.

Мне так спокойно, пока мы сидим с ним рядом на кухне, что сейчас я просто стараюсь удержать это чувство. Пусть он только будет здесь, мой папа, и мы на минутку притворимся, будто все хорошо, у меня есть семья, хотя бы одна семья, на которую я могу надеяться, рассчитывать, полагаться. Я так устала. Я такая маленькая.

— А как вы поступите с лишней комнатой? — спрашивает папа, явно не думая ни о чем, кроме пустующей комнаты, и не догадываясь, чего в ней не хватает, — десять квадратных метров, заставленных обломками невысказанных надежд и ожиданий.

Ох, папа.

Когда возвращается Симен, я по-прежнему лежу в кровати, не задумываясь, что это выглядит почти демонстративно. Я весь день не проверяла ни электронную почту, ни телефон — насколько помню, такое со мной впервые. Лив считает, что у меня настоящая интернет-зависимость, и я действительно испытываю физический и психологический дискомфорт, если на несколько часов остаюсь без доступа к Сети. Умом я понимаю, что не пропущу ничего важного и нет никакой необходимости проверять почту, сообщения или «Фейсбук» каждые полчаса. «Но честно говоря, это все равно что лишиться руки или ноги, — призналась я Симену в Хорватии, когда умудрилась забыть телефон в отеле. — Как будто тебя отключили от мира и теперь ты вне происходящего. И это совершенно не радует». — «Зато это радует меня», — сказал Симен. Он установил для себя не менее двух часов цифрового де-токса в день, а в выходные и того больше, и считает, что только в это время он подключен к реальному миру. «Ты ужасно стар, — говорю ему я. — Думать, будто интернет и все связанные с ним возможности не являются частью реального мира, слишком старомодно».

«Все это в той же мере реально, как, например, вот это дерево», — однажды сказала я, постучав по стволу, когда мы шли по тропинке вдоль берега озера Согнсванн. Симен начинает нервничать, если сидит дома без доступа к компьютеру, телефону и сериалам Netflix. По его мнению, устаревшие взгляды как раз у меня. «Вот увидишь, — рассуждает он, — ты относишься к тому поколению, для которого интернет — нечто настолько новое, что мы все попросту дилетанты. А те, кто еще только растет, будут смотреть на него совсем иначе; уже сегодня любой школьник разбирается в этом лучше тебя, и у него более естественное отношение к цифровым технологиям по сравнению с тем, какое преувеличенное значение придаем им мы». Я не решилась упомянуть о том, что установленные им для себя и явно тяжкие ограничения тоже естественными не назовешь.

Обычно по утрам, еще в постели, я сначала проверяю почту, новости и соцсети в мобильном. Сегодня я даже не вспомнила об этом, просто лежала тихо, не шевелясь, не пытаясь сформулировать ни одной связной мысли после ухода папы. Завернувшись в одеяло, я слушаю, как Симен варит себе кофе, разговаривая по телефону с братом. Они общаются гораздо более церемонно, чем мы с Лив и Хоконом, соблюдая все правила вежливости. Столкновение вроде вчерашнего для них абсолютно немыслимо. Да и вся наша семейная ситуация немыслима в исключительно правильной семье Симена; и хотя до сих пор мне казалось, что крайне утомительно жить вот так, когда о многом не говорится вслух и не бывает ни разговора начистоту, ни откровенного спора, сейчас мне хочется, чтобы в моей собственной семье не высказывали всё без утайки, оставляли что-то при себе и поменьше стремились бы к подлинному и «настоящему» — теперь эти установки выглядят эгоцентричными и претенциозными.

Слушая голос Симена, я в первый раз за день проверяю свой телефон. Когда я захожу на «Фейсбук», сразу выскакивает реклама частной клиники по лечению бесплодия, у меня начинает звенеть в ушах и давить в груди, я закрываю страницу и откладываю мобильный в сторону. Слышу, как Симен подтверждает, что мы обязательно приедем в воскресенье, перед тем как повесить трубку. Не помню, чтобы на воскресенье нас куда-то приглашали, но, возможно, «мы» — это уже не мы с ним. Услышав, как приближаются его шаги, я закрываю глаза и притворяюсь, что сплю. Он останавливается на пороге, и я пробую представить себе, как он сейчас выглядит, но не могу, я не помню его лица, не знаю его. Внезапно меня поражает, как мы отдалились друг от друга, как сильно я цепляюсь за то, что утратило свою основу. Он и я — теперь уже не мы, остались две отдельные детали, которые не стыкуются друг с другом.

Симен тихо стучится. Я открываю глаза.

— Спишь? — спрашивает он.

Симен переоделся в серые спортивные штаны, которые я надевала днем, и белую футболку. Из-под красной кепки торчат кудрявые волосы — я надеялась, такие будут у нашего ребенка. Он вдруг стал похож на маленького мальчика. Я отрицательно качаю головой и приподнимаюсь. Симен садится на кровать с краю, я поджимаю ноги, чтобы освободить ему место, — не знаю, показалось ли это ему приглашающим жестом или отталкивающим. Он вздыхает, смотрит в пол, потом на меня.

Я жду, сейчас он порвет со мной, и про себя молюсь, чтобы он сказал, что больше не может, что уходит от меня.

— Прости, — говорит Симен. — Утром на меня что-то нашло, сам не знаю отчего; у меня вдруг возникло ощущение клаустрофобии, похожее на припадок.

Я смотрю на него и не знаю, что сказать.

— Это деструктивный паттерн. Я не могу так больше; вернее, мы так больше не можем, — продолжает он.

Вот оно начинается, я приготовилась и снова зажмурила глаза.

Симен смеется.

— Что ты делаешь? — спрашивает он.

— Готовлюсь, — шепчу я, не открывая глаз.

Я чувствую, как его пальцы касаются моей щеки, потом гладят волосы, мое открытое плечо, легко и ласково, почти робко; затем он берет мою руку и крепко сжимает ее.

— Готовишься к чему-то такому, что я могу сделать? — переспрашивает Симен; по его голосу я понимаю, что он все еще улыбается.

— Да.

— Ну и правильно! — неожиданно громко отвечает он спустя мгновение и ложится на меня, притягивая к себе в излишне крепком объятии, щиплет за бок, целует в лоб; и так сладко быть рядом с ним и ничего не ждать, что я смеюсь и плачу, отгоняя мысль о том, что разговор ни к чему не привел, и в воздухе между нами по-прежнему висят заградительные аэростаты.

Мы с Сименом встретились на вечеринке у общих знакомых. Я знала, кто он, — всегда это уточняю, рассказывая историю нашего знакомства, хотя и не понимаю, почему для меня важно упомянуть об этом; наверное, просто сказать, что мы встретились на вечеринке, кажется мне слишком банальным. Скорее всего, я унаследовала это представление от мамы с папой. Они всегда повторяли, что познакомились в университете, а вовсе не на вечеринке, которая, как стало известно со временем, и была истинным местом их первой встречи.

Эта история завораживала меня еще с раннего детства. Пусть она и не особенно увлекательна сама по себе, есть что-то мистическое, отдаленное в мыслях об их молодости, об их жизни до меня, Лив и Хокона. «Да, это почти закон природы: все отпрыски интересуются тем, как встретились их родители, потому что эта встреча — исходная точка для их собственного существования», — объясняю я Симену, который никогда не спрашивал своих родителей о том, как они познакомились, то ли ему и не рассказывали, то ли он забыл. «Значит, не рассказывали, — замечаю я. — Ты не смог бы забыть такую важную деталь».

Мама с папой обычно говорят, что познакомились на студенческих дебатах. Папа вспоминает, как мама подняла руку и задала несколько критических вопросов и его привлекла мамина активная позиция и твердые убеждения. А мама уверяет, что он все путает, ей просто было интересно, и она, помнится, задала всего один осторожный вопрос — у мамы с папой вообще очень разные взгляды на уровень их политической активности в студенческие годы. «Так, может, вы попросту в разной степени интересовались политикой?» — предположила я, но ни один из них не хотел этого слышать. Так или иначе, долгое время официальная версия событий гласила, что родители познакомились именно на этих дебатах, пока не выяснилось, что настоящая встреча произошла на вечеринке несколько недель спустя — там они первый раз разговорились. Узнав об этом в четырнадцать или пятнадцать лет, я была глубоко поражена тем, что их — а значит, и моя — исходная точка оказалась иной, чем они раньше рассказывали.