Современная семья

Я был пьян и огрызнулся, бросив что-то невообразимо безжалостное про Симена и биологический инстинкт мужчины, подталкивающий его к тому, чтобы, несмотря ни на что, искать дальше почву для своего семени, в особенности если он еще не произвел потомства.

Господи, подумать только, я сказал такое Эллен, это настолько ужасно, что у меня до сих пор все переворачивается внутри, когда вспоминаю свои слова, мне хочется разбить голову о стену. Единственное объяснение — мой почти клинический подход к разводу мамы и папы: мне сразу стало ясно, что это всего лишь проявление известного мне всегда феномена: брак противоречит законам природы, жить с одним и тем же человеком и быть связанным с ним эмоционально и сексуально больше тридцати лет — противоестественно. В их разводе мне виделось исключительно подтверждение моей теории: в нашу эпоху, когда мы в основном уже не ограничены религиозными представлениями, когда чувствуем себя более здоровыми и живем дольше, совершенно естественно, что все больше людей разводятся.

«И чем же ты тогда объясняешь реакционные волны молодых людей, которые надевают на свадьбу платья, похожие на торт, и празднуют три дня кряду?» — спросила мама как-то осенью, когда папа уже переехал и мы вдвоем сидели на кухне в То-сене. «Это всего лишь страх, — ответил я. — Они не в состоянии вынести свободы и необходимости принимать решения. Они стремятся назад, к мнимой безопасности, и уничтожают тем самым равенство полов — для всех; и это не просто антифеми-нистская тенденция, это два шага назад для всех современных и свободных людей. Я убежден, что женщины и мужчины, которые пытаются вернуться к старой модели гендерных ролей — следуя вопиющему тренду на подражание описаниям семьи в книгах по домоводству пятидесятых годов, где женщины позируют в передниках с подносами кексов, — плюют на всю борьбу человечества за освобождение. Вот что на самом деле значит избалованность — это отказ от свободы, которую ради тебя завоевал кто-то другой». — «Ох, Хокон, кто же из нас свободен?» — сказала мама и тяжело вздохнула, убирая чашки в посудомоечную машину.

Помню, как весь год я горячо настаивал на том, что разрывы, разводы, свободные отношения абсолютно естественны, это следствие развития общества, и при этом с моего лица не сходило выражение «а что я такого сказал», как будто развод мамы с папой был универсальным символом для всего человечества.

Кажется, впервые в жизни мне пришлось так активно подавлять собственные эмоции.

«Хокон родился без фильтра», — часто повторяла мама, когда я был маленьким, улыбаясь, словно одаривала комплиментом. Это превратилось в самосбывающееся пророчество для нас обоих — даже вполне нормальные реакции приписывались моей излишне чувствительной натуре. «Вероятно, будь я девочкой, никто бы и внимания не обратил», — сказал я одной подруге, которая тоже была очарована моей «чувствительностью». И она, и мама, и учителя, и тренеры подразумевали под этим, что на меня все воздействовало сильнее и глубже, чем на других: я плакал, увидев пожилого человека или инвалида, плакал от жалости к животным и насекомым. «Высокий уровень эмпатии» — значилось в моей характеристике в начальной школе. Это звучит как положительная оценка, и лишь гораздо позже я осознал, что в постоянной жалости к другим сквозит снисходительность. Теперь об этом уже не говорят как о черте характера или части личности, поскольку естественная восприимчивость к настроениям и чувствам других людей превратилась в своего рода диагноз, которым себя с удовольствием украшают все подряд: я такой чувствительный.

Во всем этом есть нечто женственное и загадочное, и так как я вдобавок унаследовал длинные мамины ресницы и пухлые губы, большую часть детства и юности мне приходилось подавлять свои эмоциональные порывы. Я старался выглядеть более суровым парнем, чем все остальные мальчики в классе, вместе взятые, и никто не догадывался, насколько это противоречило моим естественным склонностям. Многие годы это сказывалось и на моей политической активности: пятнадцать лет назад я уже жил так, как современные блогеры-зоозащитники: не ел мяса, жалея бедных животных, практически стал веганом, избегал кожаных ботинок и пуховиков Canada Goose. Единственная разница заключается в том, что тогда я этого стеснялся и нарочно говорил, что у меня куртка с натуральным мехом, в столовой потихоньку доставал сыр и ветчину из сэндвича и прятал их в салфетку, и так далее.

У меня много эмоций, и они действительно сильные, сказал я себе уже взрослым. Необязательно видеть в них негативную сторону: достаточно вспомнить обо всех пьянящих удовольствиях, которые проходят мимо большинства спокойных и уравновешенных людей, о восторге, о вспышках чистой и бурной радости, об ощущении причастности ко всему человеческому опыту, о более глубоком понимании и тысячах сигналов, которые я ловлю, даже не отдавая себе в этом отчета. «Да ты почти экстрасенс, никогда с таким не сталкивалась», — сказала Анна несколько дней назад. И это дар, повторяю я, будто утешая себя тринадцатилетнего, охваченного стыдом и ненавистью к себе и сестрам за то, что они сделали меня таким слабым и женственным. И все-таки это просто проклятие — быть настолько чутким и уязвимым для любых перемен; к примеру, я ощущаю мельчайшие побочные эффекты лекарств, спустя четыре дня после трипа по барам все еще дрожу как осиновый лист от тревоги, и, наконец, меня преследует острая непереносимость звуков, исходящих от других людей.

«Посмотри, для этого есть специальное слово», — написала мне Лив в «Фейсбуке» несколько лет назад, прислав ссылку на страницу о мизофо-нии. «Чем ближе человек, тем острее реакция», — добавила она и вставила смайлик с глазками-сердечками. Лив имела в виду мою почти паническую боязнь того, что Эллен довольно точно называет «человеческими звуками». «Хокон не выносит человеческих звуков», — объяснила она как-то за ужином своему школьному бойфренду. И это правда: звуки, сопровождающие телесные функции, — причмокивание, вздохи, шмыганье носом — способны довести меня до отчаяния от бессильного раздражения и гнева, до такой степени, что я больше не могу ни на чем сосредоточиться. Особенно если источник звуков — кто-то из нашей семьи или другой близкий мне человек. В детстве и юности у меня часто случались вспышки ярости за обеденным столом, когда я слышал неизбежные звуки соприкосновения еды с зубами, слюной и языком. Хуже всего был влажный звук, исходивший откуда-то из глубины рта Лив, и я заранее страшился каждого семейного обеда. Это было настолько невыносимо, что мне хотелось ударить ее, вырвать себе волосы, и, хотя мое место за столом находилось далеко от нее, обед нередко заканчивался тем, что я набрасывался на Лив. «Видишь ли, ты живешь на свете не один, — говорила в таких случаях мама. — Тебе надо научиться мириться с другими. Ведь у тебя когда-нибудь появится девушка».

В итоге скорее большинству моих подруг пришлось научиться мириться со мной: они либо учитывали мою особенность и ели почти беззвучно, либо привыкали к тому, что мы не едим вместе. С возрастом я все же приучил себя контролировать раздражение, и хотя это по-прежнему очень неприятно для меня, показываю свое отвращение лишь в самом крайнем случае. «То, что ты не в состоянии выносить чужое тело, многое говорит о тебе самом», — бросила мне в лицо одна из моих бывших девушек.

Но вопреки тому, что аппарат моего мозга функционирует слегка несбалансированно, вопреки тому, что любые звуки, отклонения от нормы, войны, смерти, природные катастрофы, чужие разрывы, ссоры с родителями и прочие кризисы разного масштаба ранят меня в самое сердце, — я довольно быстро выработал исключительно рациональное отношение к сообщению мамы и папы о том, что они решили развестись.

Утреннее солнце проникает через окно, прикасаясь к правой руке и плечу Анны. «Я типичная сова», — пояснила она, когда в первый раз осталась у меня на ночь, и я подумал, что она умерла, когда на другое утро не подавала признаков жизни до одиннадцати. Вот и сейчас она спит, вытянув перед собой руки, как маленький ребенок, она всегда спит в такой позе, точно сон сморил ее посреди разговора или на полпути.

Я смотрю на электронный будильник на ночном столике. Четверть десятого, 15 апреля 2018 года, воскресенье. В этом году папа пригласил нас на день рождения в новую квартиру, которую он купил всего в двух шагах от дома Лив и Олафа в Сагене, «поближе к внукам», как сказал папа. Кроме того, это примерно в километре от квартиры, купленной мамой в Тосене. Я снова смотрю на Анну, ее вьющиеся волосы, смуглую кожу. Она лежит на спине с приоткрытым ртом. Как же она так спит — распростертая, беззащитная? Мне удается уснуть только перевернувшись на живот и подложив под грудь правую руку, я просыпаюсь от малейшего движения и звука. Анна может погрузиться в глубокий сон когда угодно и где угодно.

Эллен ей обязательно понравится, думаю я про себя. И с Лив, если та сумеет немного расслабиться, они тоже должны подружиться. Я беру телефон: надо отправить сообщение Лив, удостовериться, что они понимают, насколько важно, что с нами будет Анна и чтобы ей было хорошо. Но не знаю, как написать, чтобы все не казалось слишком очевидным — конечно же, от Лив не скрыться ни мне, ни моему отчаянию. «Очень жду встречи с вами, сестренки», — набираю я и отправляю сообщение Лив и Эллен, так хотя бы подготовлю благоприятную почву. Маленьким я всегда говорил «сестренки», подразумевая обеих сразу, как будто они были единым целым, и мы с мамой и папой до сих пор называем их так. «Виделся с сестренками?» — обычно спрашивает папа.

Когда мне было семь, Лив уже исполнилось семнадцать, а Эллен — пятнадцать, и их жизнь представляла для меня загадку: ссоры с мамой и папой, хлопанье дверями, жевательная резинка и химическая завивка, запах духов и лака для ногтей из их комнат, Мадонна и тихое перестукивание через стенку, тайный шифр, совершенно мне недоступный и непостижимый. Почтение, с которым я входил в их комнаты, когда мне было позволено присесть на кровать и смотреть, как Лив делает домашнее задание, или когда Эллен с разрешения родителей оттачивала на мне навыки нанесения туши и красной помады. «Мне просто надо выяснить, как это пахнет», — сказала Эллен, брызгая мне на шею с обеих сторон дезодорантом Date в желтом флакончике. «Так, теперь выйди и опять войди», — приказала она, выталкивая меня за дверь.

Даже сейчас что-то в сестрах ускользает от моего понимания — может быть, то, как тесно они связаны друг с другом. Начиная с того времени, когда мне было двадцать с небольшим, и вплоть до развода родителей я чувствовал, что наши отношения постепенно выравниваются, что я становлюсь равноправным членом и естественной частью нашего кружка, что мы трое взрослых людей, связанных друг с другом. После развода папы и мамы оказалось, что у Эллен и Лив особые отношения, каких у меня нет ни с одной из них, что «мы» — это они вдвоем плюс я.