Современная японская новелла 1945–1978
Шрифт:
Тот, кто пришел с главой фирмы, — и был шофер злополучной машины. Бросилась в глаза его огромная сутулая спина.
На следующий день родственники Аки были заняты на кухне. Я время от времени заходил к ним туда. Мы быстро подружились. (Должен сказать, что в представлении Аки я был по-прежнему тем самым неудачливым студентом, обожавшим М.) Я сразу почувствовал, какие это милые люди. Всё они делали быстро и ладно, от этого вокруг них возникала атмосфера доброты и сердечности. Аки, его братья, пожилая загорелая женщина, вероятно, их мать, — все они улыбались мне, и взгляды их словно говорили: «Ужас, сколько работы!» Другие сидели себе по комнатам и молча переживали несчастье, а семейство Аки действовало на меня ободряюще. И говорили они как-то непринужденно, искренне. «Угораздило его
М. очень любил автомобили, хотя сам и не водил. Я пытался поставить себя на его место: наверняка ему и в голову не могло прийти, что какая-то машина способна загрести его под свои колеса. Сначала чувствовал я, как во мне вскипает злость, потом она сменилась страшной усталостью, а за ней пришла и вовсе нелепая мысль: М. только скрылся из виду. Ведь бывает же, что смерть человека воспринимается просто как его дальнейшее неприсутствие.
Ночью, во время заупокойной, я, по просьбе его матери, пошел в таксопарк, чтобы найти водителя, который отвозил в больницу умирающего М., и поблагодарить его. Там мне сказали, что М. увезли в больницу сразу же. Это немного утешило ее:
— Хорошо. А то ему было бы очень неприятно, если бы он чувствовал, что лежит израненный на виду у всех.
Когда я зашел на кухню, Аки сказал мне:
— М. похож на Лунную Маску[45].
Со вчерашнего вечера я не раз слышал это сравнение. У М. была сильно повреждена голова, в больнице ее забинтовали, да так и не сняли бинты после смерти. Все лицо было забинтовано, только для глаз и носа оставались прорези. Это было очень страшно. Не удивительно, что Аки и все другие возвращались с похорон с красными от слез глазами.
Чтобы написать объявление о панихиде, понадобились бумага, кисть и тушь. Я надел гэта (так было удобнее ходить по песку) и пошел в гостиницу.
Хозяин гостиницы не спеша растер тушь. Видя, как привычно он это делает, я попросил его написать объявление.
— Вы, наверное, в курсе дела? — спросил я.
— Да, слышал.
— Панихида завтра.
— Я не пойду. У меня самого сын недавно погиб под колесами. По нашему шоссе стало опасно ходить.
На обратном пути я вспомнил свои прогулки с М. И мне вдруг показалось: он знает, что я здесь, и смотрит на меня. Я остановился, стал с ним говорить. Шум прибоя усиливал это ощущение. «Пока тебя не было, столько всего произошло! Вчера вечером, например, заявился шофер и…»
Дома я встретил Аки и хотел ему рассказать, что сейчас разговаривал с М., но ничего не сказал, потому что боязливый Аки мог воспринять это как глупую шутку.
Судака я получил в подарок, когда в очередной раз приехал в N., это было уже после поминальной службы сотого дня. Лил дождь, и ему не видно было конца…
Родные и знакомые М. собрались, чтобы решить все вопросы, связанные с компенсацией. Достаточно практичных и к тому же не слишком занятых людей среди нас было немного, поэтому позвали и меня, но, думаю, так, на всякий случай. Правда, М. однажды полушутя заметил, что я, как служащий фирмы, пользуюсь особенным доверием семьи. Но я понятия не имел, какой от меня прок в данном случае.
Семья решила нанять толкового надежного адвоката. Друзья М. такого нашли. Казалось, он-то все и распутает, но… Мне, обыкновенному служащему, приходилось заниматься обыкновенными делами, а тут я понимал только, что дело будет долгое и семье М. придется запастись терпением. Я слушал все эти разговоры и чувствовал себя совершенным тупицей. Мало того, я заметил, что мысли мои совершают какой-то неожиданный и дурацкий поворот.
Если в двух словах, то из объяснений адвоката я уловил следующее. С самой компанией все ясно, так как обстоятельства сложились явно не
в пользу ответчика, но поскольку размер компенсации должен быть по закону значительным, то дело сейчас идет о том, какую приемлемую для обеих сторон сумму следует определить, исходя из возможностей фирмы.Тут и была загвоздка, ибо никто в точности этих возможностей не знал. Допустим, фирма (а она, вероятно, небольшая) обяжется выплатить компенсацию в течение нескольких десятков лет. Нетрудно себе представить, во что это практически может вылиться. Ведь у любой фирмы забота одна: избежать проторей. А если фирма обанкротится — какой с нее тогда спрос? Ну, а если, и того хуже, она возьмет и смошенничает, — дескать, мы обанкротились, а сама продолжит свои дела, только под другим названием?
Ответчика представлял некто Морита. Чем дальше, тем чаще к нему обращались, словно он проходимец или преступник: не «Морита-сан», а просто «Морита».
К моему удивлению, оказалось, что настроен я совсем не так, как надлежало бы в подобных обстоятельствах. Ведь я не только должен был требовать у ответчика выплаты компенсации, но и вообще ненавидеть его, не так ли?
Однако, — да не прозвучит это несколько выспренне, — все дело было в моральных основаниях, коими я руководствовался в своих отношениях с обществом. Они заметно расшатались. Я бы и хотел укрепить их, но… Не расшаталось ли мое внутреннее «я»? Кажется, порядком расшаталось. Я с пристрастием допрашивал сам себя. И не мог принять ни ту, ни другую сторону, и это меня мучило. Я ставил себя на место жертвы, на место преступника — тщетно! Я ведь был уже не тот молоденький студент. М. полагал, что, определившись на службу, я сделаюсь прагматиком. Но ведь он не мог знать меня теперешнего, не мог предвидеть, какие пять лет после окончания университета я проживу.
Нередко я задумывался: получится ли из меня практический человек? Но что такое практическое дело? Нечто вроде покоробившейся старой проволоки, путающейся в живой траве. Я, как служащий фирмы, принадлежу к некоей системе. Это я знаю. Как знаю и то, что, хотя служба в фирме вовсе не делает меня богаче, я неотъемлемая принадлежность этой некоей системы. Но вот у меня появляется противник (противная сторона, ответчик и т. д.), и я тут же начинаю представлять себе, каков он, и в конце концов не могу уже отделить себя от него. Это никуда не годится. Противник — это противник. Трус вроде меня только и может полагать, предполагать, а практических шагов не делает.
Мне было поручено одним из первых встретиться с ответчиком. Вот как во мне ошибались!
Стараясь говорить веско, адвокат сказал родственнику М., человеку очень спокойному:
— Итак, господин Ёсида, вам предстоит сделать первый шаг, встретиться с ответчиками и прозондировать почву.
На что Ёсида ответил:
— Мне бы хотелось, чтобы ко мне присоединился господин Ямадзаки.
Я от неожиданности согласно кивнул головой и про себя отметил: а ведь никто не хочет еще раз встречаться с этим шофером.
Да, действительно, спина шофера меня с самого начала поразила, даже испугала. Но почему? Я сам себя боюсь — пугливого, нерешительного… Однажды, — это было после смерти М., — в хороший, ясный день я вышел из офиса прогуляться по Гиндзе. И тут понял, что меня пугает: эта самая спина не позволяет мне встать на сторону справедливости.
В день похорон у ворот дома М. остановились двое — Морита и шофер. В руках у них были деньги — традиционное приношение семье покойного. Их приход ошеломил всех. Накануне я встречался с ними и знал их в лицо, поэтому вышел к воротам. Надо было заставить шофера уйти. Я подошел к нему, я ободряюще взял его за локоть и внушительно сказал: «Уходите. Вам не надо быть здесь. Пожалуйста, уходите». С застывшими лицами, не говоря ни слова, оба ушли. Гости, подходившие к дому, с недоумением оборачивались им вслед. Не помню, как долго я смотрел на удаляющиеся фигуры. Не думаю, что очень долго. Был миг, когда они как будто хотели вернуться, но в этот момент как-то столкнулись друг с другом, потом обреченно пошли дальше. Эта сцена прокручивалась в моей памяти, как кадры замедленной съемки. Мне стало неприятно, как будто я сделал что-то нехорошее.