Современницы о Маяковском

На выставке он возился тоже сам.

Я зашла к нему как-то в клуб писателей.

Владимир Владимирович стоял на стремянке, вооружившись молотком, и сам прибивал плакаты. (Помогал ему только Лавут, но у Лавута было много дел в связи с организацией выставки, так что Владимир Владимирович устраивал все почти один [12] .)

В день открытия выставки у меня был спектакль и репетиции. После спектакля я встретилась с Владимиром Владимировичем. Он был усталый и довольный. Говорил, что было много молодежи, которая очень интересовалась выставкой.

[12]

Среди тех, кто помогал Маяковскому устраивать выставку, — Н. Брюханенко, Е. Семенова, В. Горяинов, А. Крученых, П. Лавут.

Задавали много вопросов. Маяковский отвечал как всегда сам и очень охотно. Посетители выставки не отпускали его, пока он не прочитал им несколько своих произведений. Потом он сказал:

— Но ты подумай, Нора, ни один писатель не пришел!.. Тоже, товарищи!

На другой день вечером мы пошли с ним на выставку. Он сказал, что там будет его мать.

Владимир Владимирович говорил еще раньше, что хочет познакомить меня с матерью, говорил, что мы поедем как-нибудь вместе к ней.

Тут он опять сказал:

— Норкочка, я тебя познакомлю с мамой.

Но чем-то он был очень расстроен, возможно, опять отсутствием интереса писателей к его выставке, хотя народу было довольно много.

Потом Владимира Владимировича могло огорчить, что не все было готово: плакаты не перевесили, как ему того хотелось. Он страшно нервничал, сердился, кричал на устроителей выставки.

Я отошла и стояла в стороне. Владимир Владимирович подошел ко мне, сказал:

— Норкочка, вот — моя мама.

Я совсем по-другому представляла себе мать Маяковского. Я увидела маленькую старушку в черном шарфике на голове, и было как-то странно видеть их рядом — такой маленькой она казалась рядом со своим громадным сыном. Глаза — выражение глаз у нее было очень похожее на Владимира Владимировича. Тот же проницательный, молодой взгляд.

Владимир Владимирович захлопотался, все ходил по выставке и так и не познакомил меня со своей матерью.

Я совсем не помню, как мы встречали Новый год и вместе ли. Наши отношения принимали все более и более нервный характер.

Часто он не мог владеть собою при посторонних, уводил меня объясняться. Если происходила какая-нибудь ссора, он должен был выяснить все немедленно.

Был мрачен, молчалив, нетерпим.

Я была в это время беременна от него. Делала аборт, на меня это очень подействовало психически, так как я устала от лжи и двойной жизни, а тут меня навещал в больнице Яншин… Опять приходилось лгать. Было мучительно.

После операции, которая прошла не совсем благополучно, у меня появилась страшная апатия к жизни вообще и, главное, какое-то отвращение к физическим отношениям.

Владимир Владимирович с этим никак не мог примириться. Его очень мучило мое физическое (кажущееся) равнодушие. На этой почве возникало много ссор, тяжелых, мучительных, глупых.

Тогда я была слишком молода, чтобы разобраться в этом и убедить Владимира Владимировича, что это у меня временная депрессия, что если он на время оставит меня и не будет так нетерпимо и нервно воспринимать мое физическое равнодушие, то постепенно это пройдет и мы вернемся к прежним отношениям. А Владимира Владимировича такое мое равнодушие приводило в неистовство. Он часто бывал настойчив, даже жесток. Стал нервно, подозрительно относиться буквально ко всему, раздражался и придирался по малейшим пустякам.

Я все больше любила, ценила и понимала его человечески и не мыслила жизни без него, скучала без него, стремилась к нему; а когда я приходила и опять начинались взаимные боли и обиды — мне хотелось бежать от него.

(Я пишу об этом, так как, разбираясь сейчас подробно в прошлом, я понимаю, что эта сторона наших взаимоотношений играла очень большую роль. Отсюда — такое болезненное, нервное отношение Владимира Владимировича ко мне. Отсюда же и мои колебания и оттяжка в решении вопроса развода с Яншиным и совместной жизни с Маяковским.)

У меня появилось твердое убеждение, что так больше жить нельзя, что нужно решать — выбирать. Больше лгать я не могла. Я даже не очень ясно понимаю теперь, почему развод с Яншиным представлялся мне тогда таким трудным.

Не боязнь потерять мужа. Мы жили тогда слишком разной жизнью.

Поженились мы очень рано (мне было 17 лет). Отношения у нас были хорошие, товарищеские, но не больше. Яншин относился ко мне как к девочке, не интересовался ни жизнью моей, ни работой.

Да и я тоже не очень вникала в его жизнь и мысли.

С Владимиром Владимировичем — совсем другое.

Это были настоящие, серьезные отношения. Я видела, что я интересую его и человечески. Он много пытался мне помочь, переделать меня, сделать из меня человека.

А я, несмотря на свои 22 года, очень жадно к нему относилась. Мне хотелось знать его мысли, интересовали и волновали его дела, работы и т. д. Правда, я боялась его характера, его тяжелых минут, его деспотизма в отношении меня.

А тут — в начале 30-го года — Владимир Владимирович потребовал, чтобы я развелась с Яншиным, стала его женой и ушла бы из театра.

Я оттягивала это решение. Владимиру Владимировичу я сказала, что буду его женой, но не теперь.

Он спросил:

— Но все же это будет? Я могу верить? Могу думать и делать все, что для этого нужно?

Я ответила:

— Да, думать и делать!

С тех пор эта формула "думать и делать" стала у нас как пароль.

Всегда при встрече в обществе (на людях), если ему было тяжело, он задавал вопрос: "Думать и делать?" И, получив утвердительный ответ, успокаивался.

"Думать и делать" реально выразилось в том, что он записался на квартиру в писательском доме против Художественного театра.

Было решено, что мы туда переедем.

Конечно, это было нелепо — ждать какой-то квартиры, чтобы решать в зависимости от этого, быть ли нам вместе. Но мне это было нужно, так как я боялась и отодвигала решительный разговор с Яншиным, а Владимира Владимировича это все же успокаивало.

Я убеждена, что причина дурных настроений Владимира Владимировича и трагической его смерти не в наших взаимоотношениях. Наши размолвки — только одно из целого комплекса причин, которые сразу на него навалились.

Я не знаю всего, могу только предполагать и догадываться о чем-то, сопоставляя все то, что определило его жизнь тогда, в 1930 году.

Мне кажется, что этот 30-й год у Владимира Владимировича начался творческими неудачами.

Удалась, правда, поэма "Во весь голос". Но эта замечательная вещь была тогда еще неизвестною.

Маяковский остро ощущал эти свои неудачи, отсутствие интереса к его творчеству со стороны кругов, мнением которых он дорожил.

Он этим очень мучился, хотя и не сознавался в этом.