Современники. Портреты и этюды

И кто, кроме Квитко, мог сказать о колодце:

Колодец рад,когда берут в нем воду!

Или:

Опущу ведерко, А вода в колодце — Как пойдет кругами, Точно улыбнется.

Его любимейшее слово: хорошо.

Хорошонам под дождем!

……………………………………..

Хорошово мхах зеленых!

И второе любимое слово поэта: чудо. Не было, кажется, такого мгновения, когда бы он не чувствовал чудесности всего существующего. И самое большое чудо — вечная воля природы к новым и новым зачатиям, к новым и новым рождениям:

Что это — сказка, песня Или чудесныйсон? Арбуз тяжеловесный Из семечка рожден.

И о крохотном побеге моркови:

Ну разве не чудо, Что чубик такой Пробился, прорвался Сквозь слой земляной? Он землю буравил, Он лез напролом, Он к светлому солнцу Пробрался с трудом.

Да и самый этот «слой земляной» — чудо:

И я стою в молчании глубоком И думаю: «Какое это чудо— Земля животворящая моя!»

И можно ли удивляться тому, что у Квитко есть ода во славу картофеля; дифирамб, прославляющий тыкву; гимн в честь молодого цветка:

Откуда ты, белый, как снег, Нежданный, как чудо?

Эта очарованность окружающим миром и сделала его детским писателем: от имени ребенка, под личиной ребенка, устами пятилетних, шестилетних, семилетних детей ему было легче всего изливать свое собственное бьющее через край жизнелюбие, свою собственную простосердечную веру, что жизнь создана для нескончаемой радости.

Как-то в тридцатых годах, гуляя с ним по далеким окраинам Киева, мы неожиданно попали под дождь и увидели широкую лужу, к которой отовсюду сбегались мальчишки, словно то была не лужа, а лакомство. Они так ретиво зашлепали в луже босыми ногами, как будто нарочно старались измазаться до самых ушей.

Квитко глядел на них с завистью.

— Каждый ребенок, — сказал он, — считает, что лужи созданы специально для его удовольствия.

И я подумал, что, в сущности, он говорит о себе.

С чисто детским восторгом он славит горошинки, которые нечаянно просыпались на пол:

Горох, Рассыпавшись, приплясывает ловко, И это все куда как мило мне!

Иной литератор, когда пишет стихи для детей, пытается реставрировать слабеющей памятью свои давно забытые детские чувства. Льву Квитко такая реставрация была не нужна: между ним и его детством не существовало преграды времени. Он по прихоти в любую минуту мог превратиться в малыша-мальчугана, охваченного мальчишеским безоглядным азартом и счастьем.

Мчаться, мчаться, мчаться, мчаться, С буйным ветром повстречаться, Чтоб звенело, Чтоб несло, Чтобы щеки обожгло! Раскатиться спозаранок И на санках и без санок, На поленьях, На бревне, На коленях, На спине, Лишь бы вниз, лишь бы в снег, Лишь бы съехать раньше всех!

Отсюда живая динамика этих стихов. Так реалистичен и жизненно верен детской натуре воскрешаемый им образ малыша, что в этом образе нисколько не затушевана, а, напротив, очень рельефно представлена такая прискорбная для педагогов особенность мальчишеской психики, как похвальба, самохвальство, бравада. В его стихотворении «На санках» (вернее сказать: «На салазках») мальчишка хвастливо кричит о себе:

Для меня пустое, Самое простое — Прокатиться стоя: Видите — качу.

Другим художественным методом при создании детских стихов Квитко не пользовался почти никогда: метод заключался в наиболее полном слиянии лирического героя и автора. Когда мы читаем у Квитко: « яхватаю санки», или « яумею, яумею делать дудочки», или «шел япо ягоды, — шел ну и шел», или «жучка япоймал, посадил в коробок», — мы знаем: хотя все это у него произносит ребенок, но мог бы сказать и он сам, сорокалетний поэт, ибо ему не нужно было искусственно воскрешать в себе детство, оно жило в нем всегда, в его личности, в его темпераменте.

Порою его детская доверчивость к миру казалась мне даже чрезмерной. Например, в его знаменитом стихотворении «Кисанька» кошка была до того благодушна, что не только не ловила мышей, но питала к ним самые нежные чувства и чуть ли не каждую ночь плясала и любезничала с ними:

Ее на кухне с мышками Застала мама раз. Она резвилась, прыгала, Каталась кувырком, И с нею мышки весело Кружилися рядком.

В той счастливой, уютной вселенной, которую с таким добросердечным талантом создавал до поры до времени Квитко, не было места свирепым котам, безжалостно терзающим птиц и мышей:

Сказала мама кисаньке: — Лови у нас мышей. — Не слушается кисанька: К чему мышата ей?

Если не мышей, то хоть воробышков могла бы пугать и преследовать кошка по законам своего естества. Но только не на страницах у Квитко. Ему куда более по сердцу тот редкостный — один из тысячи! — случай, когда воробышки набросились на кошку — и победили ее:

Она от них, они за ней. Кричат: «Ага, попалась!»

В этой ласковой и доброй вселенной, где кошки дружески резвятся с мышами и робеют при встрече с воробышками, было до того хорошо («тюрль-тюрль, хорошо!»), что даже рыбки и те весело смеялись от радости, словно не существовало ни рыболовных крючков, ни сетей:

Смеется, вьется рыбка золотая.

Стихотворение так и было озаглавлено: «Рыбка смеется».

Иногда Квитко и сам сознавал, что его детская влюбленность в окружающий мир слишком уж далеко уводит его от мучительной и жестокой действительности, и пытался обуздать свои дифирамбы и оды добродушной иронией над ними, представить их в юмористическом виде.

Этого он блестяще достиг в едкой, чисто гейневской концовке своего стихотворения о сливе, которое, бесспорно, является одной из его великих литературных удач.

Привожу это стихотворение в отличном переводе с еврейского Елены Благининой:

О сладостной сливе, о славе ее Никто не сказал еще слово свое. Но скажет когда-нибудь дерзкий поэт О сливе, которой прекраснее нет,— О нежных прожилках в ее синеве, О том, как она притаилась в листве, О мякоти сладкой, о гладкой щеке, О косточке, спящей в сквозном холодке. Как солнце проходит по ней полосой, Как вечер на ней оседает росой, Как тонко над ней изогнулся сучок… Так думал о сливе один червячок. Пробрался он к самому сердцу ее И тянет и пьет золотое питье. Ну, если так думал о сливе червяк, То, может быть, это действительно так!