Современный болгарский детектив. Выпуск 3
Шрифт:
Мария ждала бельгийца, а я — Георгия. Помимо всего прочего, нас с ней объединяло и это — страх за наших любимых. Мария возвращала ленту своих воспоминаний на двадцать лет назад и находила все новые и новые доказательства того, что ее бельгиец был наверняка еврей и, значит, Гитлер готовится убить его или уже убил. Я все старалась успокоить ее и доказывала, что Гитлер не может убить всех евреев даже в самой Германии, не говоря уже о других странах, что миллионеры — это такие люди, которые могут найти выход из любого положения, я даже выдумала, что есть-де какой-то международный закон, согласно которому миллионеры не подлежат уничтожению, даже если они военнопленные или политические противники. Но Мария сказала, что Гитлер — это явление особое, вне всяких законов и закономерностей, и от него всего можно ожидать. Кончился этот разговор тем, что
16
Герой национально-освободительной борьбы Христо Ботев и двести его соратников захватили в апреле 1876 года австрийский пароход «Радецкий» и двинулись против османов-завоевателей.
— Вперед, ребята! Вперед, бесстрашные львы мои! — кричала что есть мочи Мария, пытаясь скрыть от меня слезы. — Смерть тирану! Эх, зачем я не мужчина!.. Головы сечь буду, кровь лить душманскую! [17] — Мария вдруг заговорила на их родном битолском диалекте, как некогда ее сестра, — до сих пор я от нее не слышала ничего подобного, может быть, в нее внезапно вселился дух какого-нибудь ее предка — храброго повстанца или разбойника, положившего начало богатству их огромного рода… Тут мы забыли всякую предосторожность и спели знаменитое ботевское «Тот, кто падет в бою за свободу, тот не умрет», да при этом с таким волнением, будто мы стоим под дулами фашистских винтовок.
17
Душманин — разбойник.
— Слушай, Мария! Почему ты не включишься в активную борьбу? Ты же самая мужественная и смелая из всех смелых!
— Ваша борьба не для Марии… — мрачно ответила она, энтузиазм ее мгновенно угас, она всегда в таких случаях впадала в меланхолию. — Вы иногда бываете глупыми, многого не понимаете, но вы чистые душой и делами. Ну, а со временем и поумнеете. А твоя сестра Мария — полицейская подстилка. Глаз и ухо околийского — это он так думает, но душу свою человеческую я не погубила, клянусь памятью матери, отца и Богородицей. Только вот выдала я вам тех троих, но это не люди — собаки они, а собаке собачья смерть… Если бы вы не опередили их, знаешь, сколько бы они душ ваших положили. А околийскому я всегда говорила то, что он и без меня хорошо знал. Например, спрашивает он однажды: «Этот ходит к тебе стрелять?» — видно, уже донесли ему. «Ходит», — отвечаю. «Часто?» — «Как другие, так и он». — «Тебе он не кажется ненадежным?» — «Кажется». — «В каком смысле?» — настораживается гадина. «А в таком, что, если я швырну его в кибитку и сдеру с него штаны, ничего он не сможет со мной сделать!» — «Ах ты, хитрая бестия! — тут он этак блаженно запыхтел и немедленно взвалил свои жиры на меня. — Значит, с коммуняками не будешь… Они только умеют горло, горло драть!»
И пока он все повторял — «горло, горло, горло», — его мужественность стала, вижу, подниматься, а я едва удерживалась, чтобы не вцепиться в его собственное горло и не сбросить его к черту прочь вместе с его хилой морщинистой мужественностью.
«Служим царю и отечеству, сколько есть силы!» — это я так кричала, чтобы не вытошнило, а он пыхтел и причмокивал сверху: «Для царя и отечества ты тряпка, об которую истинные служители вытирают ноги. Царю и отечеству служу я, а ты служишь мне, а если не будешь служить, я заткну тебя в собачью задницу… Тут власть я, а перед властью каждый виновен! А если не виновен, я, я сделаю его таким и вытрясу из него душу! Вы все в моих руках! И будете целовать мои подметки, иначе…»
Мария резким движением плеснула наливку себе в рюмку и единым духом выпила ее.
— А про подметки — это правда, чтоб ему провалиться…
Говорили, что он заставлял сельчан, которые приходили просить о чем-то, целовать подметки его сапог. Внизу, где гвозди… А когда был пьян, требовал того же и у подчиненных, и у стукачей, и у любовниц.— А тебя заставлял? — не выдержала я, приходя в ужас от одной мысли о подобном позоре для Марии.
— Пусть бы только посмел! — мрачно завертела она головой и с угрозой подняла вверх бутылку с ликером. — Я бы его так поцеловала, что потом его холодный труп целовали бы! Ты еще плохо знаешь свою сестру Марию…
Она вдруг схватила меня за плечи, глянула мне в глаза слегка помутневшим взором:
— Слушай, малышка! Ты, надеюсь, завтра не будешь отрицать, что я оказывала вам некоторые услуги?
— Нет, конечно, не буду.
— Тогда… Как начнется тут большая заваруха… Я хочу от вас только одного… Только одного!
— Чего, Мария?
— Чего? Автомат с полной обоймой! И чтобы меня пустили туда первой… В это зданьице на площади… И я им скажу кое-что… — Мария вдруг закричала не своим голосом: — Я скажу им кое-что!! Будь они прокляты!!!
И стала колотить кулаками по столу, по ящикам на стенах, по чему попало. Я выбежала наружу, чтобы она в ярости и меня не прибила своими тяжелыми македонскими кулаками. Нетрудно было догадаться, что и ее не миновали гвозди околийских сапог, что бы она ни говорила и как бы ни отрицала это. Я вернулась, когда она замолкла и, усталая, свернулась на своем матраце. Теперь мне понятны стали и ее сны, и ночные слезы сквозь сон. Я осторожно обняла ее, погладила по голове, по плечам, она заплакала, я с ней вместе, и впервые мы не устыдились того, что так раскисли.
Когда мы чуть опомнились и пришли в себя, я сказала ей то, что давно хотела сказать:
— Мария, у тебя столько причин ненавидеть их. Иди к нам!
— Я уже говорила тебе — вы чистые люди, среди вас таким, как я, нет места. Что скажут люди, если завтра и я стану бить себя в грудь и кричать, что и я боролась, а? «Ну, если и полицейские курвы делали эту революцию, пиши пропало!» Вот что они скажут. Я знаю свое место, малышка…
— Но всегда были и есть люди, которые вроде бы служат врагу, а на самом деле приносят гораздо больше пользы, чем некоторые открытые борцы.
— Я не подвергаюсь никакой опасности, ничем не рискую, кроме разве того, что эти животные заразят меня чем-нибудь. И вообще, иди спать, хватит болтовни! — и повернулась ко мне спиной. Я слышала, что она плачет, хотя и пытается скрыть это. Немного погодя она снова повернулась, обняла меня и прошептала, что маленьким девочкам время спать, большим Мариям тоже, потому что завтра их ждет работа, но до самого рассвета мы так и не могли заснуть…
Мария умерла в середине сентября сорок четвертого, через неделю после победы. В первые дни она радовалась вместе со мной, даже согласилась, чтобы я повязала ей на руку ленту Отечественного фронта — тогда мы сможем вместе дежурить. Но только я стала прилаживать ей ленту, как у нее переменилось настроение, она резко вырвала ленту у меня из рук и отшвырнула прочь.
— Я говорила тебе, что не гожусь в борцы! Справитесь и без меня. А что мне от вас надо — я тоже уже говорила тебе.
То, что хотела Мария, не разрешили бы даже и мне. Смешно было думать, что кому-то из нас двоих поручат брать полицию — туда была послана самая сильная боевая группа и в придачу еще десяток партизан. Что говорить, Мария не хуже моего знала, что ее просьба невыполнима, но продолжала настаивать, как капризное дитя. Вообще в те дни с ней творилось нечто, чего я объяснить себе не могла, да и не придала этому особого значения. У меня тогда ни времени, ни сил не было всматриваться в то, что происходит в душе моей благодетельницы. Особенно после случая с лентой — мне ужасно не хотелось оставлять ее в рядах безразличных и безучастных после того, что как раз в самые опасные времена она сочувствовала нам и помогала. Но и настаивать было обидно.
Прошло еще два-три дня. Однажды утром она подошла ко мне, пристально посмотрела мне прямо в глаза и тихо сказала:
— Слушай, Мария, если со мной что-то случится — ну, случайная пуля, ядовитые грибы, кирпич с крыши или еще что-нибудь в этом духе, — тир твой, держи его. И не бросай, в этой заварухе вы можете растеряться с твоим стрелком, а ему будет легче найти тебя здесь, в тире. Мой не найдет меня, это уж точно, а вот твой, по крайней мере если он в Болгарии, найдет тебя обязательно.