Современный болгарский детектив

— Слушайте! — воодушевленно крикнул хозяин (трубный голос — безусловно, от прадеда). Музыка умолкла, все застыли, готовые тут же продолжить танец. — В приданое за моей дочерью даю целый этаж! — Он притопнул большим, тяжелым ботинком. — Вместе с обстановкой, машиной и суммой, которую накопил лично для нее!

Все засмеялись, захлопали, принимая слова отца и как правду, и как праздничную похвальбу подвыпившего человека. Снова загремела музыка, и пары закружились, стуча каблуками по голому полу. Хозяин сказал, вздыхая:

— Пойдем, покажу тебе комнату Меглены... У нее — свой уголок, как и полагается каждой девушке.

И повел Фани в глубину коридора, в светлую продолговатую комнату с окном в сад. Кровать, покрытая родопским покрывалом, туалетный столик, телевизор. На полках — книги по токарному делу, чепуховые какие-то романы («Чтиво!» — подумала Фани), журналы мод. Томик стихов, перевод с испанского. Задержала картинка на стене, очевидно вырезанная из какого-то журнала. Аллея пожелтевших берез, солнечные лужи и молодая женщина — силуэт в черном. Соломенная шляпа, мягкие русые волосы... Облака несут новые дожди. Внизу с каллиграфией прошлого столетия, тонкими изящными буквами выведено: «Грусть».

— Не знала, — сказала Фани, — что буквы могут навевать тоску...

— А почему нет? И чистописание — тоже талант.

Христов вошел незаметно. Он молчаливо вглядывался в картину, нарисованную бог знает кем. Они оказались вдруг в комнате одни. Закрыв глаза, Фани почувствовала на талии его руки, твердые губы коснулись ее шеи. Фани быстро к нему повернулась, напряженно вглядываясь в его лицо. Карие его глаза были добрыми и вопрошающими — будто бы он сказал что-то веселое и ждал ответа.

— Здесь приятно, правда? — спросил Христов и отстранился — улыбающийся, безразличный. Подойдя к окну, воскликнул: — А хороша капуста!

— Да, — ответила Фани. — Я ужасно хотела бы превратиться в зайца...

Хлопнула калитка, послышались голоса, и они вышли встретить новых гостей — троицу неразлучных. Люди уже шутили, что едят они втроем, плечом к плечу, и спят тоже вместе, в одной кровати. Евдоким, в ярко-красной куртке, сел, широко расставив длинные ноги. Рядом с ним все мужчины как-то сразу стали серыми, безликими, одинаковыми, как просяные зерна. Его красота тревожила, вызывала удивление и зависть, а молчаливое равнодушие и застенчивость шумный и горячий народ истолковывал как маскировку, скрывающую что-то опасное и недоброе. Евдоким сторонился девушек, они, оскорбленные его пренебрежением, распускали слухи, что он «не мужик» и вообще — тип, от которого всего можно ожидать. И непонятно было, почему эти трое преданы друг другу, словно близнецы, зачатые в одной утробе. Они работали на глазах у всего строительства, но что происходило в их монастырской комнате ночью, куда не проникал посторонний взгляд, — об этом можно было только гадать. И гадали.

Драга налила водки Диме и содовой — Евдокиму, заботливо положила им бутерброды (чувствовалось, что знает вкусы того и другого), а потом села и, лукаво поглядывая исподлобья, тоже принялась жевать. Она была в летнем платье, серебристых туфлях на высоких каблуках — как на бал собралась. Черты ее лица казались Фани слишком крупными и скучными, она недоумевала, чем эта самая Драга могла привязать к себе двух мужчин, молодых и красивых. Обычная женщина, таких на улице сколько угодно. Может, белоснежные, сверкающие зубы? Или глаза, странно блестящие — совсем как эмаль? Дима и Евдоким жевали, опустив глаза, точно сыновья, покорные своей матери. Много сказок плелось вокруг этой троицы — говорили еще, что они тянут все, что под руку попадет. Фани всмотрелась в гордое и открытое лицо Димы, в нежный таинственный свет, который излучала красота Евдокима, наконец, в Драгу, скромно поджавшую коленки, любимицу неподкупного Стамена Юрукова... Нет, чистыми были эти люди — чистыми, гордыми и неопытными, как и сама Фани. Ну разве могла она в точности объяснить, например, что означал поцелуй Стилияна Христова? Она получила его украдкой, легкий, непринужденный. Объяснение в любви? Или дружеская ласка — точно поздоровался с подругой детства?

Инженер сидел напротив, спокойно и рассеянно жевал — как человек, которому все равно, чем и когда питаться. Отламывал кусочек хлеба, откусывал кусочек сыра, легко поднимал бокал, а отхлебнув, вытирал губы вышитой салфеткой. Эти кошмарные обеды... Фани резала мясо, картофель, капусту, чтобы набить ими беспомощный, беззубый рот своей бабушки... Старушка била чашки, обливалась, потом следовало переодевание и стирка — тоже забота Фани. Она возненавидела этот мучительный обряд и именно с тех пор избегала смотреть на то, как едят люди. Но сейчас смотреть было приятно.

Она обрадовалась, когда он пригласил ее. Ласково обнял и повел. Они лениво танцевали, будто одни на всем свете, колено к колену, щека его скользила по ее щеке, твердая и гладкая. У него были сильные руки, его рубашка пахла домашним хозяйственным мылом. Иногда она встречала его взгляд, полный нежности, которую трудно было бы назвать любовным чувством. Потом он танцевал с Мегленой, и все видели, как она прижималась к нему, шепча что-то на ухо. Фани пригласила безразличного, расслабленного Евдокима — он беспокойно вертелся по кругу, словно животное, попавшее в капкан.

— Что ты по сторонам смотришь? — рассердилась Фани. — Это некультурно.

— Я ищу то место, — прошептал парень. — Пойдем поищем?..

Они искали «то место», взявшись за руки. Потом Фани подождала у двери, расписанной колечками да веточками. Выйдя, Евдоким тихо спросил:

— Тебе вроде инженер нравится?

— Это не мой тип.

— Может быть. Но Мария его... вот увидишь.

— Она малограмотная.

— Именно поэтому. Все равно, понимаешь, самая удобная обувь — домашняя...

— Ты что, не видишь, какой он? Как маленький! — Фани задыхалась от обиды.

— Может быть. Но в глазах женщин он — несчастный рыцарь. Ищет свою дочь. И все — «ах» да «ох» — умирают от этих сказок. А на самом-то деле дочка его — только повод. Подъехать к нему удобно.

Рука в руку они поднялись по лестнице на крышу, остановились на площадке и принялись целоваться. Губы Евдокима были прохладны, пахли чесноком, и целовал он так странно, поспешно, словно возвращал что-то, взятое взаймы. Даже как бы из уважения... Фани с любопытством оглядела его — красивая статуя, пустой взгляд. Прижалась к нему, снова отстранилась — статуя, да и только. Неужели ни один мужчина не может по-настоящему захотеть ее? Неужели все они крутятся рядом только из-за ее денег? Из-за квартиры? Но здесь-то она была ничья, она вышла на арену голой, в чем мать родила... И снова — ничего?

Евдоким повел ее вниз, ступенька за ступенькой, будто они спускались в преисподнюю, или в чистилище, или в мясную лавку, где, оценив ее на глазок, ее тут же и отвергали. (А у нее ведь ноги красивые...)

Внизу все веселились, хозяин предлагал гостям вино — настойчиво, громогласно. Меглена ходила с кувшином от бокала к бокалу, наливала торжественно, точно невеста сватам. Вино — темное, цвета шелковицы — пенилось, играло. Фани села и засмотрелась на Стилияна Христова. Он смеялся — зубы у него были крупные, белые, кожа собиралась в углах губ нежными морщинками. Пригладив ладонью черные блестящие волосы, он провел пальцем по аккуратным усам. Ах, как же он важничает! Женщины его любят больше, чем Евдокима, а ведь тот молод и просто-таки ослепительно красив. Значит, разбросал повсюду детишек? Бедный Христов, несчастный папочка! И как только Фани попалась на эту сентиментальную чушь?

Одинокая, погрустневшая, она выпила бокал до дна. Ей налили еще. Дима, пригласив на танго, крепко к ней прижался и горячо задышал в шею — обжора, выпивший сто бочек вина... Фани оттолкнула его и нечаянно села на чьи-то колени — на колени Стилияна Христова.

— Я тебя провожу, — сказал он. — Мы жребий бросили.

— На мои тряпки? Я их отдам и без жребия.

— Ладно, — сказал он рассеянно, — перестань хандрить.

Он поставил машину довольно далеко, и можно было пройтись и проветриться после угощения. Мягкий, таинственный свет, словно отблески далекого пожара, освещал улицу. Деревья роняли крупные влажные листья, они прилипали к каблукам.