Совсем другая сторона

— Ты тут работаешь?

— Зачем? — удивился он, — Они же этого не требуют. Работают те, кто хочет работать, кому нужно что-нибудь получить от леммов. А тем, кому ничего не надо — зачем им беспокоиться? Леммы никого не прогоняют.

— Леммы физически никого не могут прогнать, ты же это знаешь. Они не могут сделать никому плохо. А ты этим пользуешься.

Дорк усмехнулся.

— А что тут такого? Если эта куча баб настолько хорошо ко всем относится…

— Баб?

— Они все самки, ты разве не знала? Тут нет ни одного мужика. Они сами себе рождают детенышей, раз в жизни — иногда одного, иногда двух.

Значит, леммы — партеногенетические самки. Вообще-то, я и сама могла бы догадаться. Эта способность к эмпатии, эта чересчур стабильная цивилизация — все это явные признаки женской культуры. Тем более, что они принадлежат к пресмыкающимся — а ведь даже на той стороне есть несколько видов ящериц, у которых до сих пор не могли найти ни одного самца.

Дорка, похоже, все это особенно не интересовало.

— Тот тип, который привел тебя сюда — ты с ним живешь?

— Да, — сказала я, — и в его доме. Он, кстати, отрабатывал его тут, у леммов.

— Тогда какого же черта он привел тебя сюда?

— Леммы сказали, что его ищут. Отряды с той стороны. Которые набились сюда, когда там стало совсем плохо.

— Ну, долго они тут не продержатся. Я слышал, среди них уже Болезнь.

— Похоже, они потому его и ищут. Когда там началась Болезнь, они видимо, перепугались, попробовали рвануть обратно и обнаружили, что Проход закрылся. А кроме Xаарта никто из местных, по-моему, на ту сторону не ходит. Они, наверное, решили, что это просто какой-то трюк, что есть какой-то способ вернуться назад, просто они его не знают и что можно как-то выколотить эти сведения. Они напуганы и на все готовы. Если они не найдут Xаарта, они начнут прочесывать город — в поисках того, кто мог бы их вывести на ту сторону. А что они при этом никого щадить не будут — сам знаешь.

— Что стоит местным вооружиться и загнать их в какую-нибудь дыру, а там перестрелять? Не понимаю, почему они этого не сделают?

Теперь удивилась я.

— Разве ты не знаешь? Тут никто не способен к насилию. Они по-моему, в массе своей и обороняться не могут.

Он вздохнул.

— Это-то я знаю. хотел бы я знать — почему?

— А как по-твоему?

Он задумчиво сказал:

— Я думаю, это Болезнь. Они больны уже с рождения. А она что-то меняет в мозгу. Они же все тут не в себе, ты заметила?

— С нашей точки зрения — да. И мы, с их точки зрения, наверное — тоже.

— Ну, мы-то здоровы, — сказал он.

— Ты так думаешь?

Он прошел вглубь моей ниши и устроился там. Я сказала:

— Ты напрасно это делаешь. Это все-таки, мой дом.

— Перестань, — сказал он. — Кто тут серьезно смотрит на такие вещи?

— Я смотрю. Это мое дело.

Он хихикнул.

— А если я не уйду, что ты сможешь сделать?

Я сказала:

— Ничего. Но если ты будешь уж очень настаивать, сюда сразу придет парочка леммов. Они хорошо ко мне относятся. И не любят, когда кому-то рядом плохо. А что они умеют делать — сам знаешь. А когда вернется Xаарт, он с тобой тоже разберется.

— Он не будет возражать, — уверенно сказал Дорк.

— Если я сама захочу — то нет. А если пожалуюсь, то будет.

Дорк неохотно поднялся. похоже, с леммами я нечаянно попала в точку — он уже несколько лет прожил здесь и отлично знал их возможности. Я подняла глаза и действительно увидела лемма — он стоял в дальнем коридоре. Как можно на несколько лет добровольно заключить себя в тюрьму, пусть даже безопасную и изобильную, и жить бок о бок с существами, которых ты не понимаешь и боишься — не знаю.

В остальном здесь было спокойно. С Дорком у меня больше не было никаких сложностей, а отношения сложились вполне приятельские. И действительно, хорошо, когда есть с кем поговорить в мире, где никто никем не интересуется. Я ходила работать на этом странном конвейере, по нескольку часов в день, ела обычно вместе с леммами, в их помещениях и даже несколько раз видела иx детей. Я-то полагала, что они, как и всякие дети, должны носиться повсюду, надоедать и беспокоить. Ничего подобного. Они сидели, уставясь в пространство — миниатюрные копии взрослых, иногда кто-нибудь из них вставал — всегда с определенной целью, никогда — просто так. Думаю, все воспитание заключалось в том, чтобы постоянно держать их в психологическом поле. Может, няньками как раз и были те леммы, которых я находила неподвижно сидящими в нишах совсем на другом конце фактории? Не знаю.

Вечерами я болтала с Дорком. Он охотно вспоминал о жизни на той стороне. Я — нет. Я оставила там не так уж много — все, что было там, я могла бы найти и здесь — если бы вернулся Xаарт.

Двадцать дней прошло.

Xаарт не вернулся.

Еще десять.

Сначала я думала, что ничего страшного тут нет — на этой стороне мало кто заботится о точном времени. Потом начала волноваться.

Потом перестала волноваться и впала в какое-то тупое оцепенение.

Нужно сказать, что Дорк не торжествовал, глядя на мое вытянувшееся лицо, и даже пытался меня утешать. Он выдвигал самые разнообразные версии, каждая из которых, при ближайшем рассмотрении, впрочем, сама по себе оказывалась достаточно неприятной.

Когда прошло два месяца, я наверняка знала, что он убит. Не понимала я только одного — что мне теперь делать?

Леммы, которые, как мне казалось, знают все, на мой отчаянный вопрос могли ответить немного. Они больше не выходят. Там, за лесом, очень плохо. Они не знают, что там происходит. Лемм, который говорил со мной, отвечал мне неохотно. То ли был напуган, то ли они вообще не любят отвечать на вопросы, а сами сообщают тебе только то, что считают нужным. Никак мне не удавалось их понять. Мне было не трудно примириться с этим странным местом и с его обитателями, пока я дожидалась тут Хаарта, но теперь мне стало нехорошо. Неуютно. Я решила подождать, пока пройдет Кочевье, а потом уходить. Тут, в фактории, можно прожить какое-то время, тут безопасно и спокойно, но как тут можно прожить всю жизнь — не знаю. А если я и уйду отсюда, то — куда? И что мне делать дальше? Это я тоже слабо себе представляла. Но ждать так долго мне не пришлось.

Вся фактория представляла собой, несмотря на свою причудливую форму, вытянутый эллипс, в одном конце которого, неподалеку от входа, располагались жилые помещения, а в дальнем — оранжереи и фабрики. Когда мне надоело накачивать газ в дурацкие светильники, — да и не так уж и много их было нужно — я попросилась в оранжереи. Там, по крайней мере, работа была не такая монотонная и я хоть могла свести знакомство с местными растениями, хотя, по-моему, большая часть тех крупных причудливых грибов и мясистых плодов, которые росли в оранжерее, были продуктами длительной селекции — леммы вообще отличные биотехнологи. Часть расположенных там стеллажей с растениями требовали равномерного освещения и влажности, их все время надо было передвигать. Работа это была нелегкая и я попросила Дорка сходить со мной. Он отказался.

К тому времени, мне было ясно, что он подхватил Болезнь — ел он не больше обычного, но толстел на глазах, поднимался редко и потерял интерес к тому, что творилось вокруг. По-моему, кроме меня, никто не обращал на это внимания, леммы в том числе. Я и сама не знала, что тут можно сделать — что-то я не слышала, чтобы Болезнь как-то поддавалась лечению. Кстати, по-моему, это было единственное заболевание в этом мире. Ни о каких инфекциях я больше не слышала.

Так что я пошла сама и уже передвинула больше половины стеллажей в проклятой оранжерее, когда услышала взрывы и выстрелы. Мягкие пористые стены одинаково хорошо гасили шум и взрывную волну, — казалось, что это все происходит где-то очень далеко. Потом на меня нахлынула боль. Она была как удар — внезапная, раздирающая голову.