Совсем другая тень

— Насчет Шеленкова?

— Да. Что же касается Голикова… Меня интересует: мог ли он войти в сговор с особо опасным преступником?

— С особо опасным преступником?

— Именно. С особо опасным преступником.

— Этот особо опасный преступник… — Участковый мотнул головой. — Уж не Шеленков ли? А?

— Может и Шеленков.

— Ясно дело. Раз его портрет размножается.

— Так что вы думаете насчет Голикова? Можно ему верить?

— Теперь уж и не знаю. — Участковый полол плечами. — Но все же думаю: не пойдет он на сговор с преступником. По-моему, Голиков — человек честный. Да и у всех на виду.

— Какие у вас с ним отношения? Лично?

— Нормальные. Все ж какой год толчемся рядом на Сенеже.

— Мне с ним нужно поговорить. Поможете? Я здесь на машине.

— Конечно. О чем разговор.

Минут через пять, попетляв вдоль берега, «уазик» затормозил у ворот «Рыболова Сенежья». Когда Рахманов вместе с участковым Маркиным подошел к ограде, на металлическую сеть, как и в прошлый его приход, бросилась привязанная к проволоке немецкая овчарка.

Рахманов посмотрел на Маркина:

— Собака-то злющая. А?

— Молодой еще, что с него взять. Раньше здесь другая была собака. Та зря не бросалась. Обучена была специально для базы.

— Куда ж она делась?

— Околела. Николай Иванович жаловался: пристрелил кто-то, — ответил Маркин и крикнул: — Эй! Есть кто? Николай Иванович, гости к вам! Ау!

Собака, охраняющая «Рыболов Сенежья», интересовала Рахманова и раньше, но лишь из-за поисков несоответствий в показаниях Лотарева. Теперь же выясняется, что собака здесь другая, а старую пристрелили. Когда, почему?

— Пристрелили? — Рахманов следил, как Дик исходит злобным лаем.

— Ну да. Летом. — Маркин посмотрел на Рахманова. — У нас тут бывают такие вещи. Люди ж разные.

Из-за домика вышел Голиков. Увидев Рахманова и Маркина, приказал собаке:

— Дик, молчать! Лежать! Тихо! — Пригласил: — Проходите. Ворота открыты.

— Как жизнь, Николай Иванович? — спросил Маркин. — Никто не обижает?

— Миш, кто меня обидит? Я сам кого хочешь обижу. Проходите, проходите, здесь поговорим.

На территории базы, пожав руки Рахманову и Маркину, спросил:

— По-моему, Андрей Викторович? Не ошибся?

— Не ошиблись.

— Пройдем, ну хотя бы на ту же скамейку. Вы ведь, наверняка, снова что-то хотите узнать?

— Верно, хочу. Давайте пройдем…

— Я, наверное, на бережку посижу? — сказал Маркин, когда они остановились у скамейки. — Вон там, у причала? Да, Андрей Викторович? Если что, позовете.

— Хорошо.

Маркин ушел к причалу.

Усевшись рядом с Голиковым, Рахманов спросил:

— Николай Иванович, заведующий ваш еще не вернулся?

— Заведующий? — Голиков поднял камешек, отшвырнул. — Пока нет.

— Вы ведь хорошо его знаете?

— Ну, знаю. Год все же вместе на базе. Часом, с ним не случилось ли чего? Он ведь третий месяц из отпуска не выходит?

— Признаться, я у вас хотел спросить, почему он не выходит. Не знаете?

— Откуда? Пропал, как говорится, с концами. Я уж беспокоиться начал.

— Вообще-то, вы могли бы сказать мне о пропаже Шеленкова раньше — при нашем первом разговоре.

— Раньше? — Голиков покачал головой. — Вы же в прошлый раз ни словом не заикнулись о Шеленкове. Интересовались каким-то художником. Что ж мне лезть, если меня не спрашивают?

— Так ведь пропал человек. Я бы, например, беспокоился.

— Теперь и я беспокоюсь. Тогда же, когда вы приезжали, думал обойдется.

— А что вы о нем скажете? Что это за человек?

— Шеленков-то? Человек он неплохой. Правда, молчун. Бывает, за весь день слова не вытащишь. Это есть. Но ладить с ним можно.

— Как понять: ладить?

— Ну, в душу он зря не лезет, дело свое знает. И, главное, от работы никогда не отлынивает.

— А что входит в его обязанности? Как заведующего?

— Это только так… звучит громко: заведующий. У нас же здесь, на базе, вся работа пополам. Неважно, кто ты — сторож, заведующий. Ну, что мы здесь делаем… Принимаем отдыхающих. Следим, чтобы всюду был порядок. Инвентарь бережем — причал, лодки, все остальное. Чистоту поддерживаем. Так что с Иваном Федоровичем мы всегда честно делили всю работу. Без обмана.

— Что, Шеленков прямо тут и живет? На базе?

— Да. В этом самом домике. Справа моя комната, слева его. Тут у него все: дом, работа, имущество. Вон его окно, видите?

— Вижу. Какие-нибудь родственники у него есть?

— Никого. Круглый бобыль.

— И никогда не было? Родственников?

— Ну, он мне рассказывал: была у него жена, но лет пять назад умерла.

— Где, не знаете?

— Где-то на севере. Но где точно, не знаю.

— А дети?

— Детей у них не было. Так он говорил.

— Хоть письма-то ему приходят?

— Нет. Во всяком случае, за весь этот год писем не было. Ни одного.

— Ну а знакомые? Приезжал к нему кто-нибудь? Хоть раз?

— Нет, не видел. Здесь-то уж точно все его знакомые — отдыхающие. С ними Иван Федорович и занимается.

— Здесь… А в Москве?

— В Москве… Вообще-то, он несколько раз оставался в Москве. Утром уедет, вечером следующего дня приедет. Если он у кого-то ночевал, значит, есть там знакомые.

— Вам он не говорил, у кого ночевал? Хотя бы намеком?

— Нет. Да я у него никогда и не спрашивал. Все равно бесполезно. Отмолчится.

— Ну а бывало, что он уезжал дня на три? Или, скажем, на неделю?

На лице Голикова отразилось колебание. Рахманов добавил:

— Вы что-то вспомнили?

— Тут такое дело… Иван Федорович страдает радикулитом. Ну и этой весной, в мае, у него было обострение. Он и попросил меня по-дружески отпустить его подлечиться, дней на десять.

— Подлечиться? Куда?

— Нашел он какого-то чудо-врача. В Москве.