Совсем другое время (сборник)
Шрифт:
– Хорошо… – Соловьев слегка отодвинулся. – А вы не помните, где встречали этот текст?
– Где встречал? – неожиданно захохотал Темрюкович. – Не помню ли я? Ну, конечно, помню: Полный свод русского фольклора. Записи 1982 года. Второй полутом. Страница, предположительно, 95 и далее.
Лицо Темрюковича стало грустным. Он медленно повернулся и пошел по коридору.
«Может быть, мое указание этому юноше поможет», – услышал Соловьев.
Вопреки предположению академика, в полезности полученных сведений юноша сомневался. Но, оказавшись в Публичной библиотеке, вспомнил о них и решил посмотреть Полный свод русского фольклора. Каково же было его удивление, когда во втором полутоме записей 1982 года он и в самом деле обнаружил упоминавшийся Темрюковичем
Участникам фольклорной экспедиции Тимофей Жженка рассказывал о событиях какой-то давней войны. В примечаниях к тексту говорилось о невозможности (как то обычно и бывает в фольклоре) выяснить, о какой, собственно, войне идет речь. Время действия издатели были склонны рассматривать как эпическое, хотя при этом честно отмечали, что для такого вывода имеется определенное препятствие.
Имелось в виду упоминание железной дороги, в эпических текстах, как правило, отсутствующее. Более того, повествование открывалось несвойственным фольклору указанием железнодорожной станции – Гнаденфельд, – где и развернулись описываемые события. Уже одно это название заставило Соловьева обеими руками вцепиться в тисненый переплет Полного свода русского фольклора.
В причудливых диалектных выражениях Тимофей Жженка описывал летнюю ночь, в которую на указанной станции почти одновременно остановились два бронепоезда. Из двух бронепоездов – и это выглядело вполне по-фольклорному – вышли два генерала. Каждый из них полагал, что станция находится в руках его войск, и задумчиво (им было об чем подумать, пояснял Тимофей Жженка) прогуливался вдоль своего бронепоезда. Внезапно в свете станционного фонаря один генерал (который наш, по скупому определению Тимофея) узнал другого. Не выходя из темноты, он сделал знак сопровождавшему его денщику, и под вагоном они перебрались ко второму бронепоезду.
Между тем второй генерал, затушив папиросу носком сапога, стал подниматься в свой вагон. Уже стоя на вагонной площадке, он разрешил охране отправляться спать. Дважды ее просить не пришлось: она исчезла в соседнем вагоне. Охраняемый вошел к себе. Через минуту в его дверь постучали.
– Ну, чего еще?!
Он резко распахнул дверь, и его втолкнули внутрь вагона.
– Встретились все-таки, – сказал вошедший.
Ко лбу хозяина вагона он приставил дуло нагана и приказал денщику отобрать у того оружие.
– Я вас не боюсь, – произнес разоружаемый.
– Сядьте.
Вошедший кивнул на стул, стоявший у небольшого круглого стола. Под чернильницей-непроливайкой на нем лежало несколько листов бумаги. Отчего-то не было пера. Хозяин вагона неловко (неуютно, определял Тимофей) съехал по спинке стула на сиденье. Примостившись на краю, положил руки на листы.
– Вы не посмеете выстрелить.
– Почему?
– Потому что на выстрел прибежит моя охрана.
Его лоб покрылся каплями пота.
– Не думаю, – вошедший достал из нагрудного кармана часы и открыл их с едва слышным звоном. – Очень скоро по станции пройдет поезд с нашими ранеными. Это очень длинный поезд…
– Плевать я на вас хотел.
– Никто ничего не услышит.
Щелкнув, часы снова вернулись в карман. Под ногами уже ощущалось легкое дрожание.
– Чувствуете? Это едут наши раненые. Там, конечно, много и покойников.
Звук нарастал. Глаза сидевшего за столом застыли на чернильнице. Санитарный поезд достиг станции, и станция утонула в его грохоте. Войдя с поездом в резонанс, чернильница тронулась в неспешный путь по столу. Ее била дрожь. Она вращалась вокруг своей оси и неумолимо продвигалась к краю. Когда чернильница должна была свалиться, сидевший за столом схватил ее и изо всех сил швырнул в стену.
– Да почему же вы, мать вашу, не стреляете?!!
Во все стороны брызнули осколки. Тысячей мелких стекол чернильница осыпалась на пол. Она взорвала этот невыносимый шум. За окном прогрохотал последний вагон санитарного поезда. На поставленный вопрос генерал
ответил в абсолютной тишине:– Потому что смерть не способна ничему научить.
Он пропустил вперед денщика и вышел вслед за ним. Беззвучно закрыл за собой дверь.
Оказавшись на улице, Соловьев почувствовал себя переполненным новым знанием. Он боялся расплескать его. Для этого знания он казался себе слишком хрупким и, подобно чернильнице, запросто мог разбиться.
Записывая фольклор, такой текст и в самом деле можно было принять за фольклорный: всё зависело от силы ожидания. Повествование велось хорошим народным языком. От многократного повторения оно приобрело ритм. Да, собственно говоря, что, кроме фольклора, и могло быть записано в деревне Березовая Гать?
Так рассуждали те, кто издал текст. В комментарии к публикации они призывали читателя не беспокоиться относительно некоторых деталей нового времени, несомненно, присутствующих в рассказе. Сюжет исследователи определяли как в высшей степени древний. Уточняя свою мысль, указывали, что в качестве прецедентного текста в данном случае они рассматривают повествование об убийстве израильским судьей Аодом моавитского царя Еглона. [85]
85
Ср.: Книга Судей, 3:16–30.
Несмотря на бескровный финал повествования Жженки, авторы комментария обращали внимание на высокую степень его сходства с повествованием библейским. В качестве примеров приводился и высокий статус действующих лиц, и проникновение в их апартаменты, и полное неучастие охраны. Было бы наивным полагать, указывали авторы комментария, что столь древний текст при воспроизведении не претерпит никаких изменений.
Подобный ход рассуждений был правомерен. Он мог, казалось бы, удовлетворить самых требовательных исследователей, не говоря уже о многочисленных специалистах в области деконструкции текста. Он не удовлетворил Соловьева. Историк знал то, чего не знали писавшие комментарий фольклористы: в 1920 году Тимофей Жженка был денщиком генерала Ларионова.
Соловьев решил идти домой пешком. Он раздумывал над тем, может ли фольклорный текст считаться историческим документом. И был ли, строго говоря, этот текст фольклорным? Подобная постановка вопроса автоматически причисляла фольклор к области вымысла. Остановившись на Дворцовой площади, Соловьев спросил себя, в какой степени является вымыслом собственно история. На главной площади империи такой вопрос казался вполне естественным.
Для начала ноября вечер был теплым. Теплым и по-питерски сырым. Опустив голову, ангел смотрел на блестящую брусчатку. Соловьев смотрел на ангела. В лучах направленных на колонну прожекторов дрожало серебряное марево. То, что Тимофей Жженка благоразумно не назвал имен действующих лиц, еще не делало его рассказ вымыслом. Может быть, он был совсем не так прост, этот Тимофей. Кто в советской России опубликовал бы мемуары денщика генерала? (Писал ли денщик мемуары? Писал ли он вообще?) Похоже, Тимофей Жженка нашел остроумный способ рассказать потомкам о виденном. Не сомневался в том, что жизнь генерала когда-нибудь будут изучать. Открывая зонт, Соловьев улыбнулся своим мыслям. Sapienti sat. [86] Так примерно мог думать Тимофей.
86
Умному достаточно (лат.).
Когда Соловьев подходил к дому, дождь усилился. Откуда-то сверху он стекал длинными холодными струями, барабанил по жести карнизов и с ревом вырывался из окленных объявлениями водостоков. Зонт спасал только отчасти. Он не укрывал от ветра, насквозь пропитанного водой. Ветер налетел внезапно, его порывы были хлесткими, как удар мокрой тряпкой. Он выворачивал руку с зонтом и гнул спицы, выставляя наружу изнаночную и вызывающе сухую сторону ткани. Когда на углу Ждановской набережной и Большого проспекта зонт едва не улетел, Соловьев был вынужден его закрыть. Он почувствовал холодные ручейки под рубашкой и даже сквозь шум ливня услышал противное чавканье в туфлях. Ему не оставалось ничего другого, как побежать.