Совсем не Аполлон

— Звони мне когда угодно. Если захочешь.

Она смотрела на меня глазами, полными слез:

— Пожалуйста.

Я зажгла свечу в своей комнате. Легла на кровать и стала смотреть на пламя. Слабость словно накрыла тяжелым одеялом. В голове проплывали образы, я старалась не подпускать их, думать о другом. Пыталась сосредоточиться на пламени. Хотела, чтобы музыка слилась с ним.

Рано или поздно все рушится. Рано или поздно все должно разрушиться.

15

Газета лежала на столе, открытая, как обычно, на страницах семейного раздела. Каждое утро мама перед уходом на работу успевала пролистать до этого места, именно до этих страниц. Некрологи. Объявления о смерти. Скорбящие родные объявляют о своем горе.

Я так и не поговорила с мамой. Как-то не получалось, я не знала, что сказать, не знала, как она отреагирует. Гороскоп я читать не стала, вообще ничего не стала читать, только некрологи. «Покойся с миром…», «скорбящие родные и близкие, светлая память…». Был ли в газете некролог после смерти маминой сестры? Что там написали? «Покончила с собой» и «оставила нас наедине с безмолвным бессилием»? Вряд ли. Таких вещей в некрологах не пишут. Может быть, и не было никакого некролога. Но похороны-то были. Кто же туда пришел? Кто, кроме мамы и дедушки? Пастор, это точно. А могила — она осталась? Ходит ли туда кто-нибудь?

Мертвая пятнадцатилетняя девочка, вот уже тридцать лет прошло, а ей все еще пятнадцать. Мертвая пятнадцатилетняя девочка, которая могла бы быть моей тетей. Или она все-таки была моей тетей, хоть и умерла за много лет до моего рождения? Можно ли стать тетей посмертно? Мертвая тетя без имени.

Смерть и скорбь, о которых я даже не догадывалась. Как можно утаивать такое? Или просто думаешь, что надо рассказать, но все как-то не к месту? И чем дальше откладываешь, тем труднее начать, так?

Мама не знает, что я знаю. Должна ли я скрывать это от нее так же, как она от меня? Должны ли мы прожить жизнь, храня тайну смерти? Должны ли мы унести свои тайны в могилу?

Дверь в кабинет шведского была приоткрыта. В дверях я столкнулась с Барбру — сумка на плече, пачка бумаг под мышкой.

— А, вот и ты… Все пошли в библиотеку. Я буду там через пару минут.

Я отправилась в библиотеку. Меня догнал стук каблуков по каменному полу.

— Последнее время у тебя много пропусков.

Я не хотела вести себя вызывающе или высокомерно — просто не нашлась, что ответить. Она ведь сказала правду: у меня много пропусков. Иногда меня нет в школе, потому что я должна быть в другом месте, потому что мне нужно заняться другими вещами.

— На тебя не похоже.

Точно, не похоже. Ни на меня, ни на мою жизнь, все встало с ног на голову.

В библиотеке несколько человек из нашего класса стояли перед экраном и что-то читали. И Лена с ними. И Стефан, и Йеспер. Мне навстречу вышла Карина, наш библиотекарь. Она положила руку мне на плечо и, просияв широкой библиотекарской улыбкой, сказала:

— Какая прекрасная статья! Прочла утром и так обрадовалась!

Статья? Утром? Я читала некрологи.

Барбру вопросительно посмотрела сначала на Карину, потом на меня.

— Вы не читали Лаурину статью в газете? В разделе культуры, между прочим.

Барбру стояла с вопросительным и кисло-недоумевающим выражением лица. Карина махнула рукой в сторону собравшихся перед экраном. Они смотрели на нас.

— Я поместила статью там. И статью Андерса Страндберга о «Серьезной игре» тоже. Подумать только, целых два человека из нашей школы публикуются в разделе культуры. Потрясающе! Правда?

Карина чуть ли не подтолкнула нас с Барбру к экрану.

Я совершенно растерялась, я даже не видела еще эту статью. Зато увидела Ленино лицо вполоборота: зубы стиснуты, глаза прищурены. Приблизившись к экрану, я увидела свой текст. Рядом со статьей Андерса Страндберга. Увидела, что они связаны между собой, что они образуют пару.

Стефан радостно разинул рот:

— Круто!

И не успело это короткое словечко слететь с его губ, как с Лениной стороны послышалось шипение:

— Нет пределов подхалимству.

Разумеется, речь шла обо мне. Имелось в виду, что я подлизываюсь к Андерсу Страндбергу. Умом я это поняла, но, видно, просто не могла принять еще один удар, поэтому другая, более важная часть сознания подсказала другое: произнося эти слова, Лена ранит саму себя. Она делает больно себе. У всех на глазах.

Ее спина в дверях библиотеки. Такая же одинокая, как тогда, в классе. Одинокая, отвернувшаяся ото всех Лена.

Никто не понял, что произошло. Ни Карина, ни Барбру, ни Стефан, ни Йеспер. Конечно, а как они могли понять. Стефан и Йеспер переглянулись и покачали головами.

Карина бросила на меня испуганно-вопросительный взгляд:

— Я что-то не то сделала?

— Нет, все в порядке, — ответила я. — Вы ничего плохого не сделали.

У Барбру был совершенно потерянный вид: она явно не понимала, что делать. Так и не придумав, что можно предпринять, она решила, что надо что-нибудь сказать.

— Да-а… — начала она, потом неуверенно улыбнулась и взглянула на Карину, ища поддержки. — Девочки-подростки — они такие.

Лучше бы молчала.

Карина занялась чем-то своим, библиотекарским, Барбру — учительским. Стефан и Йеспер остались на месте.

— Она вроде сильно на тебя обиделась, — сказал Йеспер.

Похоже на то. Но не так все просто.

— Ей сейчас, кажется, несладко…

— Кажется? Кому знать, если не тебе? — удивился Йеспер. — Вы вроде как подружки навек?

Стефан ничего не говорил, только смотрел на меня. Наблюдал.

— Столько всего произошло за последнее время. То есть… я не знаю.

На меня снова навалилась ужасная тяжесть, от которой хотелось упасть и просто лежать. Я покачала головой.

— Ладно, ничего, — сказал Стефан, посмотрев на меня, словно старший брат или даже дядя. Потом показал на статью:

— Очень классно написано, правда.

Его интерес согревал. Но многое стояло на пути у радости. Очерняло, уменьшало, размывало очертания, делало краски тусклыми.

Лены снова не было в школе. Она ушла. Куда? К кому? Насколько мне известно, ей некуда идти, кроме дома. Может быть, к бабушке — но мне казалось, что они никогда особо не дружили. А Анники у нее не было.