Союз молодых
Шрифт:
После расстрела Мишка повел себя странно. Днем постоянно молчал, кроме самого необходимого, а ночью нередко вскакивал с криком.
— Чего ты, — говорили ему соседи по орунам [45] .
А Мишка тряхнет головой и бормочет:
— Семнадцать.
В дружине стали говорить, что семнадцать убитых дружинников являются к Мишке по ночам и требуют отмщения. На общую власть над партизанами Мишка не заявлял притязания. Да и дружина его была чересчур малочисленная. Он принимал всевозможные меры, чтобы ее пополнить. И, между прочим, надумал отправиться
45
Оруны — лавки вдоль стен для спанья.
Теперь Мишка собирался осуществить этот первый налет. Он пригласил на подмогу голодную Пакину банду.
— А вы оставайтесь, — сказал он максолам. Надо ваш урос перебить.
Старшие дружинники считали, что «урос», неудача на протоке Зеленой, пришла от максолов.
С собаками, на лыжах, оба отряда прошли на Похотское устье к заимке Черноусовой. Дружина осталась в лесу. Мишка отправился в деревню добыть языка. Было это на заре, снег просветлел на свинцовом речном полотне. Мишка подошел к крайнему дому и подергал тяжелую дверь за кожаный висячий поводок, заменяющий скобку и щеколду.
Вышел чернолицый человек, заспанный, весь в шерсти и пуху от мягкой полярной постели. Русские да северных заимках спят без простынь на оленьих шкурах, но подушки их набиты наилучшим лебяжьем пухом.
Это был Васька Гуляев, тот самый, что когда-то приезжал на Едому с вестями о белых.
— Ну, как? — коротко спросил Мишка.
— Заждались вас, — ответил Гуляев. — Все глаза проглядели — сухарновцы то есть.
— А сколько дьяволов?
К этому времени за белыми твердо установилась зловещая кличка — «дьявола».
— Десяток, — ответил Гуляев.
Мишка почесал голову.
— Надо семнадцать, — сказал он.
Гуляев посмотрел на него с удивлением: ведь семнадцать человек труднее победить, чем десяток.
— Разве из сухарновских добавить, — задумчиво предположил Мишка.
— Да что ты, сатана, — рассердился Гуляев, — ведь наши сухарновски…
— Ну, не пыли, — успокоил его Мишка. — Там видно будет.
— А брыкалка есть?
Брыкалкой колымчане прозвали пулемет.
— Брыкалку вверх увезли, — сообщил Гуляев.
На лице у Мишки выразилось облегчение. Колымчане считали пулемет не только оружием, но лучшим амулетом, залогом победы для белых.
Отряд перешел через западное устье и по путанным протокам и низким островам стал, перебираться на каменный берег востока. Надо было пройти верст шестьдесят, и партизаны попали на Сухарное только к полночи. Зато все обошлось благополучно. Каким-то неведомым путем сухарновцы узнали об налете. Было ли это предчувствие, или особого рода беспроволочный телеграф, который переносится в пустыне между разбросанными жительствами, не в последнем перелеске перед тундрой навстречу партизанам вышел молодец, одетый по чукотской моде, с длинным копьем вместо ружья или лука.
— Ну, как? — задал Мишка все то же вопрос.
— Спят дьявола.
— А зачем не передушите? —
сказал ему Пака убедительно и просто.— Да мы бы и рады, — сказал молодец, — да видно понимают дьявола, выбрались от нас, забрались в одну избу, выгнали Серегу Протолкуя…
— Что с ними? — спросил Пака.
— Ружья с носами, с десяток, а брыкалки нету.
Партизаны замялись. Военные берданки со штыками были все же страшное оружие против колымских кремневок.
— Как делать станем? — сказал после паузы Мишка. — Пака, говори!
И Пака предложил неожиданное средство:
— Давайте, заморозим их.
У колымских подростков зимою в ходу характерная северная шутка. Возьмут и заморозят чью-нибудь наружную дверь, забросают сверху донизу мокрым снегом и водою польют для крепости. Замороженную дверь никак не открыть изнутри, разве вырубить дерево двери и раскалывать потом льдистую обшивку, но и тут замораживают на такую толщину, что наружу и не вырвешься.
Пака предлагал устроить эту штуку с избою Протолкуя, где обитали белые.
Протолкуй крепко поскреб пятерней в нечесанном русом затылке.
— Дочки мои тамо, — оказал он озабоченно. — Потом прибавил с внезапным ожесточением: — А чорт с ними, с дочками!..
Он был самый зажиточный на Сухарной Колыме и раньше торговал по малости с соседними чукчами на восточном берегу и Протолкуем его звали за его красноречие в сделках, заведомо невыгодных для его простодушных покупателей. Но зажиточным людям горчее всего приходилось от белых. У них было что отнять. Хорошие избы, одежа, собаки и пища.
Также и у Сереги Протолкуя белые отняли избу, выгнали вон мужчин, а женщин оставили для всякой услуги и потребы.
И надо указать, что, несмотря на вольность колымских нравов, жители стали ненавидеть даже женщин, вступавших в общение с пришлыми дьяволами. Так и Протолкуй, после коротких колебаний, махнул рукой на свою собственную плоть.
XXI
Вышло как по-писаному. Большая изба Протолкуя имела внутренние сени и наружные сени. Их соединяли тяжелые двери, обшитые шкурами, первая, вторая и третья.
Внутренние сени причислялись к избе, наружные служили для склада собачьих корыт и саней и бочонков. Партизаны заморозили среднюю дверь и целые наружные сени. Наносили побольше воды, благо ушаты и ведра были под руками, снегу нагребли и хрушкого (зернистого) песку нарыли под угором из-под снега на речном берегу. Потом заморозили дверь и стали набивать наружные сени снежною мокрою массой.
Белые проснулись наконец, выскочили в первые согни и стали колотить прикладами по двери. Но было уже поздно. Наружные сени были набиты полярным бетоном. Снег, перемешанный с песком скипелся, как сплав неразрушимой крепости.
Тогда белые вернулись обратно в избу. Они попали в ловушку, в закрытую тюрьму, без всякого выхода.
Начинало светать. Партизаны держали под обстрелом три окна но переднему фасаду избы. Изнутри застучали приклады по первому справа окну. Льдина раскололась и одна половина упала. Показалась рука и взялась за косяк, подтягивая снизу большое тяжелое тело. И тогда Николай Собольков, дружинник из партии Паки, выстрелил из лука однозубой железной стрелой и пригвоздил эту руку глубоко к некрашенному косяку.