Созерцая собак
Шрифт:
До сих пор не могу понять, почему я повел себя так малодушно. Только стоял поодаль, будто вовсе с ней не знаком.
Мне хотелось бы забыть эту ошеломительную тишину, которая окружала ее в больничной палате. Ее полную неподвижность, шипение респиратора, лицо, в котором единственным признаком жизни был огромный синяк, постепенно менявший свой цвет, — только он выдавал, что жизненные процессы все еще не прекратились в этих поврежденных тканях, они все еще теплятся за тонкой оболочкой ее тела.
Я бродил по городу, словно неприкаянный: жара, поток машин, выхлопные газы, постоянные гудки разнообразных кортежей, походившие
Помню прохладу церквей, как я прокрался внутрь и услышал часть литургии — слова звучали обрывочно и утраивались, хаотическим эхом кружась под высокими сводами, нечеловеческий, но неумолимо прекрасный поток звуков, от которого слезы полились из моих измученных пронзительным солнцем глаз.
Я также помню ужасное чувство, что «действительность» каким-то образом внезапно уходит, я иду, выхожу из больницы, движусь по городу, оказываюсь в каком-то параллельном мире, где все кругом выглядит гораздо отчетливее, но словно бы сделано из тончайшего стекла, которое в любой момент может лопнуть, разлететься на крошечные осколки и обнажить свое ничтожество. И все-таки в этом ощущении была какая-то пугающая красота, которой я не понимал. Я был очарован этой красотой, словно заколдован.
Может быть, такое состояние возникло у меня из-за «шока». Вполне возможно, скорей всего, так и было.
В один из тех дней я поехал в музей виллы папы Юлия III, где со мной приключилось следующее.
Я смотрел на этрусскую пару, сидевшую на крышке саркофага: мужчина и женщина, слившиеся в символическом экстазе, как счастливое целое, в полном согласии, они были погружены в ритуальную мистерию, это была их культура, их жизнь. Нервы у меня натянулись до предела, и мне показалось, будто они говорят, они хотят поведать мне свою тайну. Разумеется, это были последствия «шока». Вот так рождаются суеверия, от мнимого чувства «утешения» или «чуда», когда психика напряжена до предела. Именно в такие моменты люди становятся религиозными — только потому, что иначе им не выдержать.
Я сам был к этому близок.
Она умерла в Риме, умерла от травмы мозга.
Вот о чем я размышляю после происшествия с окном: а может быть, это я подтолкнул ее? Может быть, я просто уже не помню?
Но в таком случае неужели люди вокруг нас никак на это не откликнулись?
Возможно, они «не поверили своим глазам».
К несчастью, на следующее утро после того, как мне приснился тот кошмарный сон, я рассказал Элле про сам сон и про то, что приключилось двадцать лет назад. И как меня только угораздило сделать такую глупость? О чем я только думал, оправданием мне может служить лишь то, что я был необыкновенно подавлен, словно «рыба, выброшенная на берег».
Сначала я сказал только, что Э.-М. вышла на улицу и ее сбила машина. После этих слов я стал истерически плакать, не совладав с нервами, отчего она тотчас заботливо закудахтала, растрогавшись, зарыдала сама и обняла меня — ненавижу ее объятия, все это выглядело так нелепо, но отступать было поздно, и я почувствовал, что меня словно разделили на две части: одна из них наблюдала за происходящим со стороны, а другая рыдала.
Я сказал, что должен был уберечь Э.-М., вытащить ее из-под колес.
Элла, разумеется, усомнилась
и сказала, что я ни в чем не виноват, ведь никому и в голову не придет, что я сознательно не стал спасать ее. Это всего-навсего «способ помучить себя», утверждала Элла.Я плакал в ее объятиях, как и ожидалось. А она была совершенно счастлива оттого, что могла выступать в роли доброй матери.
Но Правда стояла рядом — мое другое «я» смотрело на того, кто плакал, и говорило: «Ну конечно же ты убил ее, ведь ты из тех, кому нравится убивать».
На похороны я не пошел. Не смог. Зато пошла моя мать! Она сказала, что «это были красивые похороны, легкие и светлые, как сама Эви-Мари». На этом месте полились слезы и мать запричитала, какой же я все-таки «черствый», — хотя чему тут удивляться.
Как мне хватило сил пережить смерть Эви-Мари? Не знаю. Как в таких случаях поступают остальные?
Ведь человеческая психика суть «твердейшая из горных пород», созданная, чтобы принимать радиоактивные выбросы.
Я знаю, что в течение многих лет у меня не было абсолютно никаких мрачных фантазий. К женщинам я не приближался, никаких «теплых чувств» к людям не испытывал, а уж меньше всего — к самому себе.
Однако «чувство прекрасного» меня не покидало. Я часто слушал музыку, читал и с удовольствием рисовал перед своим «внутренним взором» всяческие пейзажи: местность в лучах белого солнца, фантастические виды Арктики, как в «The Ancient Mariner» [11] , и другие «чистые» картины, которые не напоминали о мучительном хаосе, называемом «жизнью».
Я так же усердно выполнял свою работу, хотя она причиняла мне сплошные страдания. Ведь я только что получил место учителя. Конечно же я мог взять больничный, но я всегда был из тех, кто хочет бороться, а не сдаваться так просто. Я говорил себе, что именно в те моменты, когда тебе меньше всего этого хочется, надо «засучить рукава» и пересилить себя, тогда ты станешь сильнее.
11
Очевидно, имеется в виду поэма Самюэла Тейлора Колриджа «Сказание о старом мореходе».
В одной из наших бесед вы спросили, что причиняло мне наибольший дискомфорт на работе.
Дело в том, что я постоянно чувствовал, что меня не воспринимают всерьез. Ты стоишь и рассказываешь о том, что для тебя священно, о том, что составляет суть твоей жизни, и понимаешь, насколько смехотворно выглядит твоя «миссия» в глазах этих слушателей.
Понимаю, они молоды, что знает о жизни человек в 13–18 лет?
Но словно с самого первого дня, когда я взошел на кафедру, меня заклеймили: «Рагнар Кальмен — смешной зануда».
Я до сих пор слышу, как они передразнивают меня за моей спиной, как они передирают и коверкают мелодичные звуки, которые я обожаю.
Разве ученики, добровольно выбравшие более или менее распространенный язык, не должны испытывать к нему особенного интереса? Он был лишь у немногих, и это не могло послужить мне «полноценной компенсацией».
Мне бы так хотелось, чтобы все они почувствовали то блаженство, которое приносит мне все итальянское.
С уроками английского дела обстояли еще хуже, ведь это был обязательный язык, и ученики были моложе.