Сожженные цветы
Шрифт:
– Гордитесь ловкостью?
– Горжусь в жизни только одним – что ума хватило завязать!
– И как же это случилось?
– Да как? Подумал я: вот откинусь, выйду, что дальше-то? Опять за старое? Потом опять в тюрьму? Я видел там таких, они по десять ходок сделали. Старые хрычи кому нужны? Кто их ждет на воле? А мать уже померла и хату свою пропила. Мне вообще идти было некуда! Эта вот квартира от деда досталась. От деда жены.
Ира не сдержала разочарования:
– Ты женат? – Она не заметила, что перешла на «ты».
– Был женат… Она умерла.
– Ох,
– Ничего. – Он смотрел в окно, в темноту двора. – Я женился сдуру, сразу после второй отсидки. Семью мне хотелось! А жена моя, царство ей небесное, шалава была полная.
Шокированная в третий раз, Ира покосилась на рассказчика.
– Она умерла, когда ребенка рожала. Не моего. И ребенок умер. Так что, когда я в тюрьму попал, у меня была жена, а когда вышел – уже не было. А чуть позже дед ее помер, и так уж вышло, что, кроме меня, наследников не нашлось. Вот.
– А почему Библию читать стал?
– Душа запросила. К нам туда священник ходил. Мы не слушали его, ржали над ним. Он такой благостный был, кругленький. Шуточки наши терпел беспрекословно. Его и за рясу в темных углах хватали, и мочой полили разок… Извините, – опомнился он. – Я забыл, что с вами говорю. Вроде как сам с собой! Да… А потом как-то мы с ним разговорились. Раз, другой, и стало мне что-то открываться особенное, настоящее… Я потом кентам сказал: кто тронет его – пасть порву!
Ира невольно рассмеялась, Виталий ее поддержал.
– Кем ты был… Папаном?
Он расхохотался до слез:
– Чего?.. Папаном? Пахан это называется!
– Да какая разница! – смеялась с ним Ира. Успокоившись, он продолжил:
– Нет, не был я паханом, конечно. Просто народ в тюрьме такой: если нет сопротивления – задолбят до смерти, а если силу показать – отстают постепенно.
– Борщ готов! – объявила Ира. – Мой руки и садись есть.
– Так быстро? Я думал, готовить – это долго!
– Ну, борщ-то постный! Лишь бы картошка сварилась. Бульон не готовится, капуста квашеная – поэтому быстро. А туберкулез ты лечишь?
Вопрос был, как и все вопросы сегодня, бестактным.
– Я не лечусь… – помрачнел Виталий. – От болезни умереть – это не самоубийство.
– Виталий, что ты городишь? С прошлым ты завязал, Бога в душу принял, живой, молодой, все впереди! Зачем юродствовать? Все будет хорошо! Чего тебе не хватает? Шику воровского?
– Да нет, глупости это все… Все так, как ты говоришь. – И Виталий вдруг сбился на «ты». Только… Я один совсем! Прости, что напрямую говорю, вроде как жалости прошу, только это правда! Теперь я на жизнь по-другому смотрю, все мне кажется иным. Вот когда про жену узнал, думал: хорошо, что сама сдохла, а то бы убил! Но сейчас – простил бы ее и даже ребенку обрадовался. Вот у тебя небось семья, ты и не знаешь!..
– Ошибаешься. Я совсем одна. Хочу постриг принять.
Последнее она еще никому, кроме отца Сергия, не доверяла. Виталий, перестав жевать, смотрел на Иру. Она читала в этом взгляде восхищение и нечто вроде зависти.
Ира налила борщ в тарелку, положила сметану.
– Ладно, поздно уже, пойду я.
– Спасибо
тебе и за борщ, и за разговор, – сказал он.Он предложил было проводить гостью, но она отказалась, снова сославшись на состояние его здоровья. На прощание Виталий сказал:
– В следующее воскресенье встретимся в церкви, да?
– Да, у тебя телефон есть?
– Нет.
– Ладно, запиши мой номер, вдруг что-нибудь понадобится!
Он записал. Ира вышла на улицу. Ну что же это так пахнет вечерами весенними? Еще ничего не цветет, еще только снег сошел, а воздух – будто молодое вино!
На неделе Виталий не позвонил, но Ира и не ждала. Она действительно дала свой номер только на крайний случай. Если бы он все-таки позвонил и стал болтать о ерунде, ее бы это неприятно удивило.
В воскресенье утром снова похолодало и выпал снег. Несмотря на его пушистую трогательную белизну, он никого не обрадовал – всем хотелось тепла.
В церковь Ира прибежала замерзшая, румяная и оживленная. Виталий уже был там. Они сдержанно поздоровались и всю службу молча стояли рядом. Ира постаралась стать так, чтобы отец Сергий не догадался об их знакомстве.
Виталий снова был бледен, и глаза его казались больными, но не кашлял, стоял очень тихо, дышал ровно. Прислушиваясь к его дыханию, Ира пропустила всю службу.
После причастия, а это в православном каноне мероприятие не быстрое, усталые, они вышли на воздух.
– Хотите есть? – спросил Виталий. – Хочу угостить вас постной выпечкой. У нас на заводе в столовке одна повариха готовит булочки для постящихся. Вкусные!
– Булочки? Ужасно хочу!
К его дому пошли пешком. Теперь они стали много ближе: в реке диалогов обнаружились холодные и теплые течения, подводные камни, водовороты и водопады. Говорить хотелось бесконечно.
– Ира, а у тебя много друзей?
– Было много. – Ей не хотелось вспоминать грустное. – Теперь почти не общаемся. А что?
– Нет, ничего. Только попросить хотел…
– Что?
– Не говори обо мне никому, ладно? У меня такое прошлое, что самому с собой общаться противно. Обещаешь?
Представить себе, с кем бы она могла обсудить свои отношения с бывшим вором и туберкулезником, Ира не смогла. Даже отцу Сергию не доверилась бы – он решит, что она легкомысленная финтифлюшка, мающаяся дурью: в монастырь или на свидание?
– Хорошо, если так хочешь.
– Спасибо.
С этого последнего воскресенья жизнь Иры круто переменилась: у нее был Виталий. За самое короткое время он сумел проникнуть в ее жизнь настолько глубоко, что без него не мыслился ни один шаг. При этом их чувства еще не переросли дружбу, о взаимном влечении они молчали.
Они старались видеться как можно чаще. В понедельник вместе ужинали, снова у Виталия. Во вторник Виталий взял отгул, а у Иры был всего один урок, и после него они поехали на кладбище. Ира проведала своих, а Виталий показал неухоженные могилы матери, жены и ее ребенка. Ира решила про себя, что, как только потеплеет, она наведет здесь порядок.