Сожженный роман

И Орам почти вплотную приблизил свою обнаженную грудь к кончику лезвия ножа:

— Покусись на меня, покусись!

Спазма сдавила ему горло. Он задыхался.

Из-под плинтуса пола, из норки под фреской, выбежал, может быть впервые, маленький, голенький, еще совсем розовый мышонок. Он повел розовым носиком по сторонам и уставился бусинками глаз на что-то поблескивающее в полумгле комнаты на очень большой для него высоте.

Нож лежал на протянутой бледной ладони Исуса, и казалось, что ладонь недоумевает: зачем лежит на ней такой странный человеческий предмет, и также, по-прежнему недоуменно, смотрел на него сам Исус. Невольно его рука чуть наклонилась ребром ладони книзу. Поблескивающий предмет косо скользнул по ладони и звонко ударился о каменный пол. Розовый мышонок вздрогнул, весь сжался, на мгновение замер и юркнул испуганно обратно в норку под плинтус.

Нож, еще слегка подрагивая, теперь поблескивал у ног Исуса, а Орам, с обнаженной волосатой грудью, вцепившись пальцами в отворот разодранной рубашки, стоял и вслушивался в тонко замирающий звон от падения ножа.

— Не можешь? — снова одними губами прошептал Орам. И тут он увидел, как образ видения-в-белом стал медленно отступать от него, пятясь к стене, теряя очертания и плотность, и коснувшись фрески, безмолвно снова вошел в картину.

— Не хочет, — шептал Орам, — Он не может. Он любит.

Наступила следующая ночь — страстная суббота, и Исус снова вышел из картины и предстал перед Орамом, и снова послышалось Ораму:

— Я пришел к тебе.

— Сегодня я не звал тебя, — сказал Орам, — но я знал, что Ты придешь. Ты не мог не придти. Ты убежден, что Ты нужен человеку: а раз так — значит. Ты нужен и мне.

Он сложил крестом на груди руки и отступил на шаг от Исуса:

— Вчера я молил тебя всем двухтысячелетним страданием человека не мешать Сильным и Нужным истреблять на земле зло злом. Но Ты предпочел остаться с твоим ненужным добром и твоей бессильной любовью. Вчера я потребовал от тебя, чтобы Ты отрекся от твоей любви к человеку. Ты не отрекся. Ты мне не поверил. Хорошо, пусть я не прав, а прав Ты, как знающий больше. Выйди же отсюда и узнай: нужен ли Ты сегодня человеку. Пройди по улицам, войди в дома. Испытай и убедись, и испытав и убедившись, возвратись снова ко мне и расскажи мне все, что Ты познал. Я буду ждать тебя здесь. Я сам хотел выйти отсюда к человеку. Но мне нужно, чтобы Ты вышел прежде меня и и с п ы т а л. Я подожду. Иди и помни: только Ты сам…

От редакции

После исчезновения Видения-в-белом, т. е. после отказа Исуса от самоистребления и его, быть может, выхода на улицы Москвы, начиналась вторая часть сожженного романа: хождения Исуса по мукам, его испытания и мытарства или «История Ненужного», озаглавленная

«Запись Неистребимая».

Тут-то и возникало смущение умов, так сказать, психейная путаница по причине смещения плана идеального и реального — т. е. выхода на улицы Москвы образа Исуса из фрески и такого же выхода на улицы Москвы Исуса, беглеца из Юродома, т. е. автора романа, — причем оба плана, как идеальный, так и реальный, оказались по-существу воображаемыми, т. к. Рукопись была сожжена.

Согласно Рукописи, прочитанной членами Редакционной Комиссии. Исус выходил каждую пасхальную ночь из Юродома, чтобы испытать: нужен ли он жизни. Орам же оставался в алтарной палате и ждал возвращения Исуса — теперь — Ненужного. Ход событий романа распределялся по эпизодам хождений Исуса. Всякий раз, по завершении ночных эпизодов, Исус возвращался к Ораму в Юродом и всякий раз, выслушав рассказ Исуса о событиях этой ночи. Орам предлагал ему осознать свою ненужность и отречься от любви к человеку. Эти ночные встречи Орама и Исуса носили в Рукописи заголовок — «А н т р а к т». Хождения же назывались — «Э п и з о д ы».

Согласно же, так сказать, историческому ходу вещей в первую пасхальную ночь из Психейного дома исчез не образ Исуса, изображенный на старинной фреске, и не Орам, герой романа, а исчез психейно-больной по имени Исус, который оставил на столе алтарной палаты Рукопись, возможно, свой Дневник с описанием своих же собственных хождений по Москве, и не только по Москве. Выходил он из алтарной палаты таинственным путем и также таинственно возвращался обратно, пока не исчез совсем.

Юродом волновался. Перед Редакционной Комиссией юродомовцев стоял, таким образом, двоякий образ Исуса: галлюцинаторный образ Видения-в-белом, вышедшего из картины и образ психейно-больного беглеца, дублирующего образ «Видения» в глазах людей, живущих в эпоху НЭПа.

Кто же бродил по улицам Москвы: герой романа, Видение-в-белом или же автор романа — сбежавший психейно-больной? Кто же из них двоих — воображаемый образ и кто реальный?

ЧАСТЬ 2 Запись неистребимая (изнанка)

Эпизод 1-й Первая пасхальная ночь

По переулкам Москвы по ночам шаги прохожих четки. Редко цокнет подкова, редко взвоет машина и прошипит мимо.

Есть переулки, где шаг гулко звучит, как набат, сам с перепуга пугая стекла. В домах все окна спят, но одно не спит. И то одно окно, всегда только одно — слепым желтым глазом сторожит шаги. И тот, кто живет за этим окном всегда тоже о д и н: бродит по переулкам Москвы из ночи в ночь.

И в эту первую пасхальную ночь под гуд колоколов по переулкам Москвы проходил некто один, для иных, н и к т о, кому имя было Исус. Быть может не тот, и никак не он, но каждый, увидя его в эту пасхальную ночь, подумал бы так или иначе о Нем.

Исус шел, и рядом вдоль стен домов скользила тень Исуса, выбегая вперед, убегая назад — впереди короткая, позади длинная, и вместе с Исусом его тень ныряла в туман.

По тротуарам Москвы отдавался звонко стук деревянных сандалий Исуса. Моросил дождь и в сетке дождя Исус казался видением. И тот, кто верно знал, что Он был, и тот, кто еще вернее знал, что Он не был, слушали звон колоколов над красной Москвой. Колокола заглушали шага Исуса.

Кто-то столкнулся с ним, кто-то задел плечом, кто-то наступил ему сослепу на ногу, кто-то ахнул, наткнувшись на него, протер глаза — и отмахнулся, буркнув: «Чорт!» И тут же обиделся на фонарный столб.

Исус или кто бы он ни был, вышел на площадь к Иверской и как раз из-под Иверских ворот, где часовня, выбегала к Охотному ряду орава мальчишек, а за нею залпом парни. Налетев на Исуса, орава гикнула на лету и метнула в него метко частушку:

Как у Иверских ворот Сам Исус Христос Выпивает водки штоф Положительно.

Мальчишки причастились частушкой и запрыгали, заерничали вокруг него, заглядывая в самое лицо Исусу, и с гиком и гоготом унеслись. А за ними парни. И тут же прошуршало, им наперерез черное авто к Кремлевским воротам — одно, и другое.

Эпизод 1-ый Рассвет — расстрел

Смертник сидел сгорбившись, сцепив пальцы рук меж коленей. Вечерело. Он не думал. Он знал: до рассвета ждать — и все. В камере высоко под потолком — окно в железе. Поиск выхода тщетен: значит, все. Звон колоколов доносился и сюда: глухо, но все-таки. Что-то вспомнилось, зашевелилось в далеком, в забытом. Удлиняло ненужно время, как бы сжатое до мига, в точку — пальцами меж коленей:

— Волю! в железо взять волю! Не сдаваться! Волю! — Нависающая полумгла странно закачалась перед глазами. Под звон колоколов замерещилось детство:

— Не надо детства!

И все же что-то рванулось из души криком:

— На волю! На волю!

Заключенный подался телом вперед. Что-то маячило перед ним в полумгле: что-то… кто-то… приближался… в белом — в халате — длинноволосый…

Смертнику послышалось, как из его гортани вырвалось само собой:

— Кто? Поп?.. А! Попался… тоже. Как ты сюда попал? Привели?