СОЗВЕЗДИЕ БЛИЗНЕЦОВ
Шрифт:
– Обоснованно, – подтвердил Сухов-Переросток.
– Про общество хорошо, – сказал композитор. – У нас в Харькове никакого общества нет. Не с кем поговорить по душам, а у меня два высших образования.
– А вам как, Александр Антонович? – спросила Александра Антоновича хозяйка салона.
– Ohe, mille pardon*, – несколько сконфузившись, отвечал Александр Антонович. – Великодушнейше прошу простить: непозволительно мечтам предался. Знаете, как это?..
Мечты, мечты! где ваша сладость?
Где, вечная к ней рифма, младость?
Зинаида Нарзан, обойдя Сухова-Переростка и композитора,
– Александр Антонович! Рада вас видеть. Вам Полина говорила?
– Ничего не говорила, – ответил Александр Антонович с крайней решительностью (в Зинаиде Нарзан он справедливо предположил одну из университетских подруг Pauline, которых слабость имел недолюбливать), – ничего никогда не говорила, – сказал он.
– Ну, все равно. Я хочу вам сказать: послезавтра у меня день рожденья.
Я хотела бы видеть вас. Ведь вы гениальный… гениальный… – она не нашла подходящего звания.
Александр Антонович, польщенный, переменил тон.
– Осчастливлен честью, – сказал Александр Антонович, галантно повертев головой.
– Приводите и вашего друга, Николая Николаевича. Он ведь художник? Он гениальный?
– Хм… Как бы вам это выразить… Друг мой, господин художник искусств…
– Ах, ну не важно. Не обязательно. Лишь бы интересный был человек.
Я бы всех интересных людей хотела собрать. Так я вас жду?
– Не имею удовольствия адреса вашего знать.
– Давайте я вам напишу.
Композитор, наклонившись к Тербеневу, нежно сказал:
– Деньги не проблема. А девочки будут?
– О чем разговор, – ответил Тербенев.
Написав Александру Антоновичу адрес, Зинаида Нарзан отошла к Сухову-Переростку.
– Значит, завтра пораньше приходишь? Нужно ведь все подготовить.
– Ну, конечно, приду.
– Так ты думаешь, Боган…
– Нет, нет. Абсолютно уверен, что нет.
Немного подумал.
– Ты вообще представляешь, какой будет взрыв?
И преодолев несгибаемые штаны, он сел. Ноздри раздулись.
– Какой будет взрыв!
18
Пока же остановим действие на минуту, чтобы дать художнику кое о чем поразмыслить. А размышлял он о предметах для него безусловно существенных. Обвинял он себя в безответственности, и в общем-то, не без оснований.
А как же? Чрезмерно понадеялся на этот институт и сделал вчера, можно сказать, формальное предложение Ляле. И как теперь быть? Потому что при сложившихся обстоятельствах никакой женитьбы быть не может. Нет, какой уж там брак? И даже какое там заявление? Заявление, конечно, можно подать, но свадьбы уже просто не дождаться, потому что сошлют гораздо раньше.
И тут впервые до Коли дошло, что ведь сошлют. СОШЛЮТ! То есть увезут отсюда, с Васильевского острова и вообще из Ленинграда, куда-то на Север, во тьму и безмолвие, в вечные холода. Разлучат его с городом, с картинами и с Лялей. А Ляля? Ляля, конечно, будет любить его и терзаться.
Есть, правда, и другая возможность, но она еще страшнее. Еще хуже, если Ляля, а в этом сомневаться не приходится, поедет за Колей туда, в ссылку, и… и где же Ляля будет там жить? Что она будет делать там. Там, в глуши, в холоде и вообще неизвестно где.
Нет,
он, Николай Николаевич Болотов, этой жертвы принять не может. Не может и все. Но как это сделать? Как не принять? Попробуй, уговори Лялю не ехать. Читали всенародно известного поэта-демократа Некрасова? Читали? Так вот Ляля – девушка русская, самоотверженная, к тому же начитанная и знает, что…Муж по-французски сказал:
Увидимся Маша в остроге.
Конечно, Ляля та самая Маша и есть. Конечно, поедет. Допустить этой поездки нельзя. Но попробуй не допусти: уговорить не уговоришь. Значит, Коля должен решить эту проблему другим каким-нибудь способом. Решение этой проблемы одно: Коля должен отношения с Лялей порвать. И он должен сделать это так, чтобы Ляля ни о чем не догадалась, чтоб думала о Коле… Ну, пусть плохо, но это единственный, увы, единственный способ не допустить Лялиного путешествия на край света. Во тьму.
Он, Николай Николаевич Болотов, это сделает. Он, стиснув зубы, это сделает. Он сделает это, чего бы это ему ни стоило. Коля заранее стиснул зубы. Стиснул до зубной боли. И бледный от боли и решимости начал одеваться.
19
Ляля сидела у окна. Надо же, старина какая! Как будто из какой-нибудь народной песни слова. Как будто это в девятнадцатом веке… "молодушкой была…", "проезжий корнет…" и так далее. Как будто не строились грандиозные электростанции, не летали ракеты на Луну, не издавались указы. Как будто ничего не происходило. И она сидела у окна и вспоминала вчерашний разговор. Ляля улыбалась.
Что Коля делает сейчас? Наверное, из дому выходит. Проходит низкой темной аркой на улицу, на Тринадцатую линию. Вдыхает упругий морозный воздух, смотрит, как с набережной, разворачиваясь циркульной дугой, выступают нарядно-черные шеренги курсантов и поют, отрубая слова, какую-то древнюю матросскую песню:
Из боц-ман-ской ка-ю-ты раз-да-лась
Ко-ман-да та-ка-я…
– Рота-а, стой!
Коля, наверное, смотрит сейчас, как высокий офицер, у которого кобура на длинных, по морскому старинному обычаю, ремнях болтается чуть не у колен, грозно командует:
– На месте-э шагом арш!
И отважно маршируют курсанты: трум-брум.
Коля стоит и любуется на курсантов. Он щурится. Он когда-нибудь напишет зимнюю линию и черные шеренги и якоря; а сейчас он вздыхает и, повернувшись, идет к Большому проспекту. Там, на Большом проспекте, просияла сквозь ветки деревьев электрическая лампа, и в сумерках деревья на углу кажутся зелеными.
Вошла бабушка и включила оранжевый абажур. Колино лицо на портрете потеплело. Ляля посмотрела в окно, там на снегу черная фигурка махнула рукой:
– Коля!
Коля смотрел и видел в овальной рамке смеющееся Лялино лицо. Он стиснул зубы и на этот раз застонал. Но Ляля не слышала, она уже завязывала пуховый платок. Вылетела в синем распахнутом пальто, в белом платочке.
Коля увидел, кинулся навстречу:
– Ляля, застегнись: простудишься!
Ляля смеялась, прижималась к холодной щеке. Коля застегивал пальто. Ляля смеялась. Ляля смеялась, как будто ничего не происходило.
20