Созвездие Чаши

— Но умирать… зачем? — губы, казалось, двигались отдельно от лица. — Он ведь мог и… на свободу выйти.

— Ты никогда не был там, наверху, в гостевых, — Нунки посмотрел на него в упор. — Брезговал… даже просто дружески поболтать — брезговал, да? А вот Мирах получал у них горошины, и другое многое. Просто так, ему давали, как зверей в зоопарке кормят. А мне тоже многое перепадало, хоть вы и считали меня… А Шедар — любил. И гнить где-нибудь у беса на рогах, зная, что тебе могли помочь… могла, та, что была для тебя — единственной?

— Прости, — сказал Альхели все еще ватными губами.

— Мне-то за что…

После долгого молчания Нунки добавил:

— Он все мучился, не подумает ли она, что так, через ее постель, он пытается свободу себе купить. Может, так она и в самом деле думала…

Проще всего было покататься и повыть, стучась башкой о землю. Но где ее, землю, возьмешь? Сплошь камень, металл и пластик.

Разве что в Чаше.

А ведь не все тела доставали… Ната достали на третьи сутки, когда Чаша сама его милостиво вернула, до сего дня под валунами погребенного. Может, Шедара не найдут никогда.

И красной вспышки не будет.

А он… будет следить оттуда, изнутри, за отчаянными мальчишками и девчонками, не по своей воле сделавшими сумасшедшие заходы — смыслом жизни своей…

И помогать, поддерживать в трудную минуту.

Как же мы на Чашу настроены, думал Сверчок. А она — разве нет? Потому и не гибнем… то есть, держимся долго. То ли мы — ее дети приемные, то ли она зависит от нас.

— Я ненавижу тебя, — прошептал. И слова показались глупыми.

После завтрака шепнул Рише:

— Скажи Мираху — пусть соберет всех.

— А ты сам?

— Не хочу тратить время на пикировку… он ведь такой.

Когда собрались, как обычно, на кубиках, ветерок промчался по Чаше, ероша волосы, гладя кожу. Чаша заволновалась, подумал Сверчок. А потом сам над собой посмеялся — вот ведь, привык знаки выискивать. Мираха вспомнил, как тот сказал в первый день — не жди, что я тебе тут лекцию разверну.

Начал совсем уж скомкано:

— Я вот что подумал… Почему Чаша бесится, если в нее выходит много народу? Злится? Но она такое выдает… будто ей плохо. Я не один так считал… будто у нее жар и бред. Если мы выйдем все сразу — мы же настроены на нее… Если она не выдержит…

Замолк, понимая, что слова рассыпаются на молекулы и теряют всякий смысл. Но подростки уже откликнулись, голоса зазвучали — единый хор, и даже смотреть не надо, тембр голоса неважен, все равно можно понять, кто говорит:

— Это называется — массовое самоубийство.

— Ага, как лемминги, непонятно с чего бегут лавиной и кидаются в море с обрыва, — встрял Хезе.

— Заткнись, естествоиспытатель…

— Ну ты, блин, даешь…

— Снегирек, ты серьезно?

— Тихо! — оборвал разговоры Мирах. И повторил вопрос Шаулы: — Ты серьезно?

— Вполне.

— Но зачем, психи мы, что ли? — Регор аж приподнялся.

— А затем, что неохота здесь подыхать… кем бы мы не считали себя, хоть звездами мировыми…

— А то наружу не выходили! Вон, Нунки едва не отправили!

— Да вы что, ребята, — заволновалась Майя. — Если мы будем вместе держаться, ну, как вчера… мы все выйдем отсюда!

— Ну, допустим, продержимся все. Даже если нас всех чудом на свободу выпустят… Другие-то придут.

— Ты этим другим кто? Сват, брат? — спросил Регор.

— Может, и брат… если не больше. Нас Чаша связала. — И глянул на Ришу. Та покусывала кончик косы.

— Что бы ты понимал… — пробурчал Регор. — Без году неделя…

Необидно так пробурчал, сам сознавая, что огрызается для виду лишь.

Мирах потер пальцем уголок рта.

— Я не хочу умирать.

Подростки замолчали, переводя взгляд с Альхели на Мираха. Тот продолжал:

— Мы часто выходим командой в Чашу, и даже синяки не всегда получаем. Если и вправду — всем… пёс ее знает, может, Чаша и впрямь свихнется… или вовсе сдохнет. Только не думаю, что все целы останутся. Так, как вчера, вряд ли повезет. Но, если все поведут себя честно… то кто-то останется наверняка. Так что… я пойду.

Охнула Риша.

Нунки, и без того в последние дни бледный до зелени, побледнел еще больше, сказал едва слышно:

— Ты ведь все понимаешь. Ты хочешь разрушить то… где ты себя нашел? Лишь бы… — осекся.

Тот на удивление мирно спросил:

— Нунки, Снегирь наш не прав?

— Он… прав. Но ты…

— А тебе не пофиг, что думаю я, если тоже признаю — он говорит дело?

Порой птицы сидят себе спокойно на проводе или на ветке, и вдруг, подчиняясь неслышному и невидимому сигналу, взмывают ввысь и несутся, как оглашенные, расправив крылья, безмолвно или по-своему крича на лету.

Вот и взлетели.

— Если сложно сказать да… то есть, если вы думаете, что я прав… — сбился Альхели. — Ну, кто не согласен, скажите, что ли!

Хмыкнул Регор. И — тишина. Тогда воздуха в грудь набрал, будто не с вышки даже, а с края площадки прыгать собрался:

— Так девочки останутся, а мы…

— Нет, Сверчок, — неожиданно ласково сказала Нашира — вот ведь, уши… и прозвище разузнала. — Нет. Идти, так всем. Потому что если не выйдет, мы так и не поймем — может, сами виноваты, что разделились. И вас всего девять будет — мало для Чаши.

— Но ты же не станешь их заставлять, — тихо сказал Эниф. — Ну, ладно, Шаула, ты…

Тайгета хмыкнула, приникла к Гамалю.

— Не надо нас заставлять, — печально сказала Майя. — Мы все-таки вместе… одна команда. Это уж совсем назад отматывать надо, чтобы иначе… я не хочу.

— Риша, — обернулся Альхели, — Пожалуйста. Я очень хочу, чтобы ты осталась. Это ведь правильно — женщины всегда оставались… ждали дома.

— Нет у меня дома, Сверчок. Я тут живу, понимаешь?

Мира не вымолвила ни слова, хмуро чертила на плите непонятные знаки то указательным пальцем, то мизинцем.