Созвездие Стрельца

— Что случилось, Любовь Федоровна? — спросила Вихрова.

Милованова вдруг разрыдалась. Недоумевающая Галина Ивановна подошла к ней и стала успокаивать, заставила сесть, подала воды. Милованова, стуча зубами о край стакана, выпила воду, вытирала кружевным платочком слезы, комкала платочек в руках и никак не могла успокоиться.

Галина Ивановна не любила сцен, не любила слез и сама плакала так редко, что папа Дима не раз говорил ей: «Ты не женщина, мой друг! Женщина должна плакать, чтобы отличаться от мужчины, который не имеет права плакать, он — по всем прописям! — должен лишь крепко сжимать зубы и без звука переносить все жестокие испытания. Но я люблю тебя, пожалуй, и за то, что ты не такая, как все!»

— Что же все-таки случилось? — повторила Вихрова.

— У меня нет больше сил, Галина Ивановна! — сказала Милованова жалобно. — Нет сил! Вы знаете, что я четыре года страдала и переживала за мужа, когда он был на Западе. И окружение, и партизанский край, и ранения, — кажется, все беды и страхи прошел, и выздоравливал, и опять шел в свою часть. Навоевался за десятерых. Все круги Дантова ада прошел. И жив остался и не был изувечен. Дождался Дня Победы. Встретил его в Берлине — вы понимаете, что это значит! И написал: «Жди меня, и я вернусь!» Честное слово, так написал — он очень любит Симонова… И я ждала его! Ах, Галина Ивановна! Дождалась. Он приехал. И что же?

— И что же? — повторила Вихрова.

— Он опять на переднем крае! Всего неделю побыл дома. Я в отчаянии. Я не могу переживать второй раз — все сначала, весь этот ужас! Ведь должен же быть какой-то предел испытаниям!.. Опять адрес — почтовый ящик. И где-то в двух шагах отсюда они зарылись в землю, а я не знаю — где, даже поехать не могу, хоть издали посмотреть на него! Что делать? Что делать? Я хочу написать командующему: пусть они пощадят его, если уж вражеские пули его не убили! Пусть они меня пощадят! Ведь есть же такие, кто не воевал на Западе, — пусть они теперь воюют на Востоке…

Игорь подошел к дивану, на котором сидели мать и гостья.

— Кто тебя оби-дел? — спросил он, пристально глядя на Милованову. — Ты не плачь! Плачут только бабы…

— Игорешка! — сказала мама Галя. — Ты нам не мешай, пожалуйста. Любовь Федоровна очень переживает, вот и плачет.

— Ничего, Игорек! Я сейчас перестану! — сказала Милованова, глядя на вихренка сквозь ливень слез и почти не видя его. Галина Ивановна молча обняла Милованову, все тело которой сотрясалось от рыданий. Что делать? Ничего! Все дело в том, что она просто одинока — детей у Миловановых нет. Муж приехал, поманил счастьем встречи, радостью свидания и — только раздразнил. Не в письме командующему дело — просто ей надо кому-то излить свою муку, свою печаль, свою боль, просто надо поплакать, надо высказаться. Она сидела спокойная, но не безучастная и тихонько поглаживала рукой бессильно опущенные плечи Миловановой, ожидая терпеливо, когда пройдет этот приступ ее жалости к себе. Игорь умостился возле, сунув голову под руку матери и внимательно следя за тем, как текут слезы по щекам Миловановой, сморщив лоб, насупив брови и жалостливо сжав губы. Слезы были редкостью в доме Вихровых, и он наблюдал это явление с сочувствием и с некоторым любопытством: а откуда они текут? где они помещаются, когда не льются?

Кот Васька, заслышав разговоры, тоже подошел к дивану. Выгнул спину, понюхал подол Миловановой, потерся носом о ее туфли. И стал тереться пушистым боком о ее ноги, словно тоже утешая. Потом забрался на колени к Игорю и, полузакрыв глаза, завел свою песню.

— Если вы напишете такое письмо командующему, — сказала мама Галя тихо, когда Милованова совсем уже изнемогла от слез, — вы поставите мужа в очень неловкое положение перед остальными офицерами. Они тоже устали от войны, тоже хотят вернуться домой. Поверьте, что ему не легче…

— Перед отправкой мы с ним всю ночь проревели! — сказала Любовь Федоровна. — Какой он офицер! Он физик и скрипач! Понимаете?

— Другие офицеры тоже были кем-то до войны, которая превратила их в солдат. Не ухудшайте его настроение этим письмом…

— Так вы не советуете?

Галина Ивановна покачала головой отрицательно. И прислушалась.

У соседей Генка каким-то безнадежно-настойчивым голосом говорил: «Ну скажи: „Хоррошо!“ Ну, „хоррошо“! „Хор-ро-шо“! Вот, как тресну об пол — только перья полетят!» — «Кар-р!» — отвечал ему галчонок. «Ну, скажи „хор-ро-шо!“» — «Кар-р!» — «Ах ты паскуда! Я тебе дам клеваться! Ты у меня поклюешься! Ну, „хор-рошо!“» — «Кар-р!» — твердил свое галчонок.

Васька перестал петь и поднял голову, двигая ушами.

— Какая вы сильная! — сказала Милованова, невольно успокаиваясь, и даже улыбнулась жалкой улыбкой Игорю. — Вы всегда такая? Вашему мужу можно позавидовать! Теперь я понимаю, отчего он так выдержан всегда — не вспылит, не накричит. А ведь его болезни врагу не пожелаешь. У меня дядя болел — годами мучился! Вы сильная!

— Я слабая! — рассмеялась мама Галя. — Мышей боюсь!

— А у вас есть?

— Нет, все равно боюсь!..

Ей удалось несколько развеять настроение Миловановой.

Но резкий крик галчонка заставил вздрогнуть их обеих. Что-то полетело в комнате Фроси, Генка заругался, хлопнула дверь, застучали сухие ноги по коридору, и галчонок стал на пороге в комнату Вихровых, ошарашенный светом и чужими людьми. «Кар-р! Кар-р!» — сказал он, разинув свой железный клюв. Увидев его, Васька сорвался с рук Игоря и кинулся в кухонную дверь, прочь от говорящего галчонка. Над галчонком возникла из темноты коридора распаренная и злая физиономия сына Марса и Стрельца, которому так и не давались лавры Песталоцци и успехи Ушинского. Он грохнулся на пол и накрыл галчонка шапкой…

Милованова спросила его с удивлением:

— Лунин Геннадий, что ты делаешь здесь?

— Учу птенца говорить! — сказал Генка, зажимая галчонку клюв грязной рукою.

— Сосед наш! — сказала Галина Ивановна.

— Невозможный экземпляр! — покачала Милованова головой и усмехнулась. — Учит говорить! Из-за него весь класс разучился по-русски говорить, писать и, кажется, думать…

— По-моему, он довел своего ученика до крайнего состояния истерии! — сказала мама Галя. — Он даже ночью кричит. Только уснешь — вдруг «кар-р!». И такой дикий. Васька как-то подошел к нему, чтобы выяснить, что это за фрукт такой, — тот ка-ак долбанет Ваську по голове, до крови. Видели, как наш храбрый сторож вылетел из комнаты!

— Вась-Вась-Вась! — позвал Игорь. — Иди сюда. Он ушел уже!

На крыльце послышались шаги, голоса.

— Кто-то идет! — сказала мама Галя и выглянула из дверей в коридор.

Она увидела уставших и не очень-то веселых Фросю с Зойкой на руках, бабку Агату и Людмилу Михайловну. «Ну, кумушки! — сказала Фрося. — Зайдите, закусим чем бог послал!» — «Христос с тобой, доченька!» — сказала бабка Агата, вытираясь кончиком черного платка и обмахиваясь несильно. Лицо Фроси было красно и недовольно. Людмила Михайловна поздоровалась с Вихровой, сказала Фросе: «Я сейчас приду! — И спросила маму Галю. — Как мой выводок там? Не сожгли мою хату? Вам-то из окна все видно!» — «Сидят на крылечке, играют в магазин!» — сказала Вихрова. Но, как видно, Людмиле Михайловне нужен был предлог, чтобы войти к Вихровым, потому что она сказала: «Дайте-ка я взгляну на них через ваше окошечко!» — и оказалась в квартире мамы Гали. Она прикрыла за собой дверь, подошла к окну, но не стала и глядеть на своих девчонок, а махнула рукой и сказала:

— Ой, Галина Ивановна! Не могу вам не рассказать!

— Да что случилось? — спросила Вихрова, видя, что Людмилу Михайловну разрывает какая-то новость.

— Зойку носили крестить, чтоб нам к чертям в пекло провалиться! — сказала Людмила Михайловна. — Да чтобы я еще хоть раз в жизни ступила в церковь хоть одной ногой — ни за что на свете! Ой, стыдобушка наша! И смех и грех!

И, то всплескивая руками, то драматически складывая их на полной своей груди, то расширяя красивые свои глаза, то закрывая их, чтобы подчеркнуть ужас и позор происшедшего, торопясь и оглядываясь на дверь в коридор — как бы Фрося не услыхала! — то вполголоса, то шепотом Аннушкина рассказала Вихровой и Миловановой, как они окрестили сегодня Зойку.